Забывший имя Луны
Шрифт:
Баба Дуся довольно потирала сухонькие ручки и что-то бормотала себе под нос.
– Аллегории, вишь ты как… – мог бы различить случайный слушатель, если бы таковой отыскался. – Матерьяла-то сколько изводят, это же подумать страшно… А и пускай, с другой стороны. К художеству поближе – от бутылки подальше, это же завсегда так было…А когда и купят что – блажных-то на свете много, и друг к другу их тянет, таким уж порядком заведено…
Состязаясь с Маневичем в немногословности, Кешка сноровисто шлифовал камни и можжевеловые браслеты, шкурил розоватые грушевые бляшки-кулоны, в которые Маневич потом вставлял искусно сплетенные из проволоки знаки зодиака, не сразу, но научился делать розочки из кожаных лепестков, специальным дыроколом пробивал дырки, и делал хитрую на вид, но простую в исполнении кожаную оплетку на серьги и кожаные броши и браслеты. Маневич помощника никогда
Несмотря на запреты Аполлона, Кешка понемногу осмелел, и начал выходить из сквота и гулять по городу. Прознав об этом, художники, и в первую очередь Переверзев-Лосский, попытались было заинтересовать его музеями, но совершенно не преуспели в этом благом начинании. Музеи казались Кешке чем-то скучным и неживым, лишенным естественности и взаимосвязей обычной ежедневной жизни.
– Они словно все умерли там, – пытался объяснить Кешка. – Нет, не так. Никогда не жили – так правильно. И страшно. Две палки поставить, траву сорвать, положить белку убитую, рядом с ней шишку – лес, нет? Так и в музее. Похоже, да. Но нет чего-то. Слово не знаю.
– Души? – подсказывал Аполлон. Кешка с сомнением качал вновь обросшей головой.
Аполлон пытался довести до кешкиного сознания хотя бы наиболее близкое ему искусство живописи, посещая вместе с мальчиком Русский Музей, Эрмитаж, а также используя имеющиеся в наличии авангардистские выставки и художественные коллекции самого сквота. Реалистическую живопись, особенно пейзажи, Кешка принимал вполне благосклонно. Огорчало его лишь то, что, по-видимому, никто из известных художников пейзажистов не работал на берегу Белого моря.
– Там же такие картины рисовать можно! – сокрушался Кешка. – Как сосны стоят, как солнце ходит, как море лежит…
Аполлон вкрадчиво соглашался и старался осторожно протолкнуть в кешкино сознание что-нибудь чуть более авангардное, чем Левитан и Айвазовский. Сознание бешено сопротивлялось.
– Не понимать, не понимать, не понимать, – скороговоркой бормотал Кешка, на глазах деградируя в плане владения членораздельной речью, и быстренько пробегал самые интересные, с точки зрения Аполлона, залы и картины.
Про себя он по-прежнему считал, что лучше всего смотреть жизнь не на картинах, и не в телевизоре, а так, как она есть. Например, за работой снегоуборочной машины Кешка готов был наблюдать очень долго, прикидывая так и сяк и пытаясь понять, за счет чего же движутся и не устают механические руки-загребалки, похожие на диковинно увеличенные ручки-клешни сидячих рачков-баланусов.
Из всех же искусств ближе всего оказалась для Кешки архитектура. Просвещенный насельниками сквота относительно основных архитектурных стилей, он часами, задрав голову, бродил по центральным улицам. Здания воспринимал он не по отдельности, а целыми улицами, закоулками, площадями, так, как они и были задуманы наиболее талантливыми архитекторами, и как в своей прежней жизни он воспринимал острова, урочища, поляны, скалы и заливы. Некоторые улицы внушали Кешке страх, в других местах он вдруг неизвестно отчего начинал смеяться и радоваться, а кое-где посещало его чудесное ощущение прозрачной легкости, почти готовности к полету. О своих чувствах и открытиях он никому не рассказывал, не потому вовсе, что скрывал что-то, а просто потому, что не хватало слов. Как ни старался, не смог бы Кешка описать пляшущие отблески низкого солнца в оконных стеклах, местами резкие, как ружейный выстрел; розовые сосульки на карнизах и крышах; змеистый сизый туман, выглядывающий в послеморозную оттепель из подворотен; огромное лицо зацепившегося за Александрийскую колонну облака и едва слышный, но вместе с тем наполняющий весь погруженный в зимний сон город шорох течения подледной воды, колышущей водоросли и неустанно пробивающейся, как теперь знал Кешка, к недалекому морю.
Сумрачное осеннее впечатление, которое оставил Город у оголодавшего и охолодавшего Кешки, окончательно развеяла выставка фотографий, которая состоялась в помещениях сквота на исходе февраля месяца.
Автором фотографий был Мишель Озеров, фотохудожник, человек в своей среде признанный и известный, лауреат каких-то даже международных премий, но вместе с тем настолько не от мира сего, что анекдотов, которые рассказывали про Мишеля, хватило бы на небольшой сборничек, вроде тех, которые предлагают в электричках неопрятные люди в стоптанных кроссовках. Мишель жил в сквоте потому, что оставил квартиру жене и сыну. Уходя, он забрал с собой лишь альбомы с фотографиями, коробки с пленками и фотоаппаратуру. Все это с трудом поместилось в старенький
Принимая подарки, жена каждый раз плакала, а кроткий Мишель огорчался и недоумевал: он был с детства свято уверен в том, что духи и розы – лучший подарок для женщины.
Больше всего в сквоте любили историю о том, как на заре перестройки один недавно народившийся бизнесмен увидел в каком-то журнале подборку фотопортретов сельских жителей в исполнении Мишеля, прослезился над истекающей оттуда красотой и духовностью, нашел Озерова и пообещал ему хорошо заплатить, если Мишель на какое-то время станет его личным фотографом и запечатлеет жизнь бизнесмена и его близких во всех подробностях, с присущим ему, Мишелю, мастерством. Меланхоличный Мишель согласился, равнодушно принял «оч-чень большие деньги», купил на них самую совершенную аппаратуру и в течение двух месяцев повсюду таскался за бизнесменом, снимая его жизнь в самых различных ракурсах и композициях. Сначала окружение бизнесмена и он сам немного нервничали, но потом привыкли к молчаливому и словно бы отрешенному от всего художнику, и расслабились. Мишель и его экстравагантные выходки даже стали чем-то вроде изюминки в их обществе. Например, он мог во время ресторанного или домашнего застолья вдруг отобрать у человека тарелку и пододвинуть ему совсем другой прибор:
– Простите, – говорил Мишель своим мягким негромким голосом, так контрастирующим с общим тоном застолья. – Но ваш образ удивительно адекватен именно этому блюду. Возьмите вилку, будьте любезны. И склоните голову немного набок. Вот так…
По истечении установленного срока Мишель на две недели заперся в фотолаборатории, а потом появился оттуда, словно из преисподней – неестественно бледный, с неугасшим огоньком красной лампы в глазах. В руках у него была увесистая пачка глянцевых, цветастых фотографий. Вообще-то Мишель предпочитал работать в черно-белой гамме и почти всегда использовал матовую бумагу, но, едва ознакомившись с будущей натурой, художник сразу же предупредил «нового русского» о том, что его жизнь будет запечатлена в цвете.
Тщеславный бизнесмен жадно схватил фотографии, начал листать их… и вскоре на его лице появилось довольно сложное выражение. Мишель был и оставался художником в каждом своем творении, но… фотографии были на удивление единообразны. Особенно много бизнесмен и его приспешники жрали. Жрали они много, жадно и красочно. Кроме того, много места на фотографиях занимали женщины и машины. И те, и другие нагло лоснились и играли бликами в самых неожиданных местах. Хорошая, выразительная серия получилась в парной и в сауне. Там ярко блестели зубы, глаза, бюсты и ягодицы. В тренажерных залах бизнесмен и его окружение напоминали стаю голодных волков. На переговорах и деловых встречах те же волки выглядели наевшимися и сторожащимися. Если бы волка из «Красной Шапочки» можно было одеть в хороший костюм и сделать менее наивным… Волчьи параллели хорошо подтверждала «охотничья» серия, где удачливые охотники, казалось, лишь ждут знака фотографа, расставившего их в колоритных позах вокруг убитого лося. Как только знак будет дан, они сбросят с себя последние остатки цивилизации и со счастливым визгом набросятся на еще теплую добычу, разрывая ее на брызжущие кровью куски.
В самом низу пачки лежала черно-белая фотография мальчика скрипача, сделанная в подземном переходе. Мишель снимал без вспышки и потому рука мальчика получилась немного размытой. С размытостью руки хорошо контрастировали внимательные, четко прорисованные глаза, глядящие прямо на зрителя. Люди вокруг мальчика казались устремленными куда-то тенями. Вслед им летела его музыка, а сам он оставался здесь, наедине с художником, соединенный с ним общей задачей и общей печалью.
Увидев этот снимок, далеко не глупый бизнесмен заскрипел зубами от бессильной ярости. Трудно было заподозрить доброжелательно-равнодушного Мишеля в намеренном издевательстве. Скорее всего, он просто вместе работал над снимками и случайно перепутал пачки. Но контраст был слишком велик. Когда бизнесмен положил рядом снимок скрипача и что-то из своей пачки и вопросительно взглянул на Мишеля, тот лишь застенчиво пожал плечами.