Зачарованные смертью
Шрифт:
Сидит и молчит. Последнюю неделю слова никому не сказал. Кота позовет. За-мо-о-олчал человек перед смертью… Только смотрел на все…
Хожу-хожу, оглянусь: кажется, он идет, за спиной стоит… Оглянусь — никого… На сорок первый день его дочка стала тут жить. Из Магадана приехала с детьми, без своего угла маялась. Старый барак, а все же свой дом. Молодая, думает, что временно. А может, как и мы, на всю жизнь…
Чужие люди, что вам надо? Не допрашивайте, не допытывайте… Одинаковой смерти нет… Слышите, как поезда стучат…»
История о том, что,
кусок галстука и куриные кости,
галстук нужно повесить на кресте при дороге,
а кости отдать черной собаке
Тамара Суховей — официантка, 29 лет
«…Маленькая, я пришла со школы, легла, а утром не поднялась с кровати. Повезли к врачу — нету диагноза. Тогда кинулись бабок искать, знахарку. Дали нам адрес, полетели по тому адресу. Бабка кинула на карты и говорит матери:
— Придете домой, распорите подушку, на которой дочка лежит, там найдете кусок галстука и куриные кости. Галстук повесьте на кресте при дороге, а кости отдайте черной собаке, дочка встанет и пойдет. Свекруха заколдовала.
Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела, и травилась, и вешалась…
Я сама из деревни, приехала в город, всех боялась. Но все едут в город — и я. Старшая сестра тут жила, она меня забрала.
— Поступишь в училище, станешь официанткой. Ты красивая, Томка. Найдешь себе мужа военного. Летчика!
Первый муж у меня был хромой, маленький. Подруги отговаривали:
— Зачем он тебе? Он больной, скоро умрет. За тобой такие парни ухаживают!
А я с детства любила фильмы про войну, где женщины ждут своих мужей с фронта, хотя бы какой вернулся — без ног, без рук, но живой. К нам в деревню одного привезли без обеих ног, так жена его по двору на руках носила. А он пил, безобразничал. Повалятся, она его подберет, в корыте помоет и посадит на чистую постель…
Я не понимала, что такое любовь, я и сейчас не знаю, что это, я его пожалела, приласкала. Мы прижили с ним трое детей, и он стал пить, гонялся за мной с молотком…
Уже вторым ребенком была беременна, когда из деревни пришла телеграмма: „Приезжай на похороны. Мать.“. Цыганка перед этим мне на вокзале гадала:
— Ждет тебя дальняя дорога. Похоронишь отца и будешь долго плакать.
Не поверила. Отец был здоровый, спокойный. Мать пьянствовала, с утра лежит, а он и корову подоит, и картошки наварит, все сам. Он сильно ее любил, она его приворожила, что-то она знала, какое-то зелье.
Сижу у гроба, плачу, соседская девочка мне шепчет:
— Тетя Тома, баба деда чугуном убила, а мне сказала, чтобы я молчала, она купит килограмм шоколадных конфет.
Мне стало страшно, и, когда в хате никого не осталось, все ушли, раздела отца и искала на нем синяки. Синяков не было, только на голове большая ссадина. Показала матери, она сказала, что это он дрова колол и палка отлетела, ударила. Сижу возле него всю ночь и чувствую, что он хочет мне что-то рассказать… А мать не отходит от нас, трезвая сидит. Она нас одних не оставляла, пока мы его не закопали.
Родная мать, она меня родила… Продала она дом, сарай сожгла, чтобы страховку получить,
Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела…
Прихожу на работу побитая, уплаканная, а надо улыбаться, кланяться. Директор ресторана позвал в кабинет:
— Мне тут твоих слез не надо. У самого жена парализованная дома второй год лежит — и лезет ко мне под юбку…
Мать с отчимом два года не пожила. Звонок:
— Тамара, умер Григорьевич. Приходи, помоги хоронить. Повезем в крематорий.
Мне стало так страшно, что я потеряла сознание.
Очнулась, надо идти. А в голове мысль стучит: вдруг это она его убила, чтобы одной в его квартире остаться, пить, гулять? А?! Она убила и хочет скорее отвезти в крематорий, сжечь? Пока его дети соберутся и старший сын, майор, из Германии приедет, жменька золы останется, сто грамм в белой вазочке. От всех этих потрясений у меня прекратились месячные, два года ничего не было. Когда они снова начались, я просила врачей:
— Вырежьте мне все женское, сделайте операцию. Я не хочу быть женщиной! И любовницей, и женой, и матерью!
Родная мать, она меня родила… Я хотела ее любить… У нее молодой косы были длинные, черные… Красивая…
Как она умирала, как она не хотела умирать… Ей было пятьдесят девять лет: удалили одну грудь, через полтора месяца — другую, а она завела себе молодого любовника. Вызвала нас с сестрой:
— Везите к знахарке… Спасайте!
Она не верила этим бабкам, никому не верила, как нам ее спасать? А ей хуже-хуже, молодой за ней ухаживает, из-под нее выносит, моет. Она не думала умирать.
— Но если, — говорит, — умру, все оставлю ему. И квартиру, и телевизор.
Сестра пригрозила:
— Убью, если ему оставишь. Убью!!
Я их мирила, плакала. Молодая мама была красивая…
Повезли мы с сестрой ее к бабке, на руках из машины вынесли. Бабка помолилась, открыла карты.
— Да? — спрашивает и поднимается из-за стола. — Увозите! Я ее лечить не буду…
Мать нам крикнула:
— Ступайте, я хочу одна остаться!
А бабка нас не пустила из хаты, на карты смотрит и пересказывает:
— Я ее лечить не буду, потому что она не одного в землю положила. А недавно, когда еще на ногах была, ходила, в церкви две свечки надломила… Твою и твою… — Показывает на нас с сестрой.
Мать:
— За здравие детей своих…
Бабка:
— За упокой ты их поставила. Смерти детям просила. Думала, что если их Богу отдашь, то сама останешься. В заклад.
После этого я боялась сидеть с матерью одна в квартире. Взяла с собой свою старшую девочку, а мать бесило, когда та просила есть: она умирает, а кто-то ест, кто-то будет жить. Порезала ножницами новое покрывало на кровати, скатерть со стола, чтобы никому не осталось, когда ее не будет. Я водила ее в туалет, выносила, мыла. Она не стеснялась, она на пол, в постель… чтобы я убирала. Не хотела умирать… Мстила…