Зачарованные смертью
Шрифт:
Пожалуйста, пример. Урок истории:
— Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме… Один отчеканил, второй. Мы повторяли эти слова вслед за учителем, не пытаясь и не подозревая, что можно вникнуть в клятвенный смысл привычно загнанных в наши головы слов: верит ли кто-нибудь в такое быстрое светлое будущее или нет?
— Я не верю, что буду жить при коммунизме, — сказала одна Инга и получила двойку, а была отличницей.
Все мы влюбились в Наташу Ростову, а она назвала ее плодовитой самкой (я думаю, из-за протеста восхищаться тем, что восхищает всех), чем повергла
— Тогда я была бы нужна.
— Но ты погибла бы. Первая! Такие оттуда не возвращались.
— Но все равно я должна была быть там. Только там!
Удивительно! Она была красивая, и совсем не как мальчишка, гранату на уроке физкультуры бросала, как бросают букет с цветами со сцены в зрительный зал.
Уже два месяца прошло, как ее нет, а я бесконечно о ней думаю. Ищу объяснений, которых нет, ищу логики, которой не может быть…
Умер Брежнев. Траурный митинг в школе. Стоит физрук и рассказывает анекдоты:
— Пасха. Леонид Ильич приехал в Кремль. Его встречает первый член Политбюро: „Христос воскрес, Леонид Ильич!“ Второй член Политбюро: „Христос воскрес, Леонид Ильич!“ Брежнев в ответ: „Спасибо. Мне уже доложили“.
Мальчишки хохотали и плевались. А она задыхалась от слез:
— Как они могут! Он же умер!
Ее что-то всегда останавливало перед любой смертью.
Вот этот случай еще надо рассказать. Обязательно! Мы возвращаемся из школы, она всю дорогу молчит, что на нее совершенно не похоже, она говорунья. Домой ей не хочется, и мы кружим по скверу, наверное, часа полтора.
— Ты знаешь, моя мама — убийца, — наконец вырвалось у нее. Оказывается, Олежка (это ее маленький брат) случайно родился. Она хотела его убить, это у взрослых называется „аборт“, а врачи ей не дали.
Не успеваю ничего ответить, она торопится-торопится выговориться.
— Я слышала, как они с папой ругались. Она недавно опять кого-то убила. Может, еще одного моего братика или сестричку. Ты себе воображаешь — убить Олежку!!!
Начинаю сейчас подозревать, что ее необычайно волновала тема смерти, она боялась смерти. А что, если учиться в мединститут она пошла из-за бунта против самой себя, своего страха? Это ее поступок. Когда кто-то из мальчишек ей небрежно бросил: „Ты крови боишься!“, она на другой день принесла в школу нож и при всех полоснула им себя по руке. Пошла кровь, она смотрела на нее, пока кто-то из девочек не заплакал.
Она мне не снится… Это мучает… Вдруг обиделась? Мой муж… Его она никогда не любила… Но он ее любит, я всегда знала, что он ее любит…
У нее были свои отношения с реальностью. Вот тут еще одна разгадка, я так думаю.
— Лучше всего путешествовать мыслью, — убеждала она меня. — Когда я приезжаю туда, на то место, где уже была в мечтах, в фантазиях, мне не так интересно, как интересно в мыслях, в ожиданиях.
Свой дом, а по ее словам, у нее будет единственный муж и двое детей — мальчик и девочка, она воображала так:
— Из мебели — одни книжные шкафы, из остального книги — и больше ничего.
Книги для нее были второй реальностью, и она жила, осуществлялась именно в ней. Последний школьный звонок. Выпускной вечер. На ней — белое платье, на такая красивая! Он танцевал только с ней… Они кружились… Я это запомнила… Удивительно! У меня уже были мальчики, но другие, я о нем никогда не думала… Она первая сказала:
— Вы были бы счастливой парой. А мне надо, чтобы каждый день как после дождя… Чисто и наново…
Ей хотелось чудес, она жаждала чудес: вот она куда-то пойдет, зазвонит телефон, принесут письмо — и что-то произойдет неожиданное. Чей-то голос. И кто-то ее найдет. У нас была своя школьная компания, все держалось на ней. Она притягивала, соединяла нас своей фантазией, это было столько красок, такая живопись. Поток! Убедила меня поступить в консерваторию, стать скрипачкой:
— Тоненькая, в черном длинном платье будешь стоять на сцене…
Так мы себе представляли жизнь…
Первый год Инга в мединститут не поступила, пошла работать санитаркой в больницу:
— Мне нравится принести больным свежее белье, кормить с ложечки. Я их всех люблю! Окончу институт и уеду в дикую глубинку, где буду лечить все, от кашля и бородавок до рака.
Она приучала себя к боли, к страданиям, да, приучала, потому что не выдерживала, не переносила вида мучений. Вдруг всплывает в памяти, как мы выходим после загородной прогулки из электрички: в руках — задохнувшиеся в жаре и толкотне бессильно синие васильки, а в банке из-под сока остекленевший майский жук. И ее слова:
— Мы их убили…
У нее отсутствовал инстинкт самосохранения, защита от боли. Дети сожгли во дворе кошку, на проволоке болтался маленький обгоревший скелет, как детский, — она там — увидеть! На улице авария, крик, толпа, она там — увидеть! Я ее оттаскивала:
— Пойдем, ну не надо. Я не хочу!
Она как вкопанная стоит, глаза сужены. Она толкала туда себя, заталкивала, чтобы стать сильной, выковать непробиваемый панцирь, соорудить прибежище из фантазии и мыслей, чтобы когда-нибудь научится спасать, помогать. Наивно пыталась постигнуть то, что никто еще не постиг: почему человек должен так мучиться? Даже ребенок. У него ведь еще никаких грехов, никакой вины, пусть бы умер, как уснул. А он кричит, словно звереныш… Ему так больно… За что?
Так бояться боли и выбрать этот страшный способ?! Повеситься… На глазах своего ребенка…
Я бесконечно о ней думаю… Она была самая лучшая из нас. Как мы мечтали!!
— Инга, когда ты поверишь, что тебя любят?
— Когда меня возьмут на руки и пронесут через весь город!
Его звали Слава. Большой, сильный. Он нес ее через весь город. Привозил с юга первую сирень, когда у нас еще снег лежал в парках. Писал письма на бересте и присылал их в больших картонных коробках от кукол. Красиво… Празднично… Как в саду… Как она хотела… Сидеть в белом платье… И стол накрыт белой скатертью… Они поженились: ему — двадцать пять, ей девятнадцать. Она первая из нашего класса вышла замуж. Все девочки ей завидовали. Еще до свадьбы мы были с ней на ипподроме, смотрели скачки, и в какой-то момент у нее вырвалось: