Зачарованные смертью
Шрифт:
Открыли окно… На первом этаже… Сирень пахнет… Она дышит-дышит ею, не надышится…
— Принеси, — попросила, — веточку.
Я принесла. Она взяла ее в руки, а та в одну минуту засохла, листья скрутились.
Тогда она ко мне:
— Дай за твою руку подержаться…
А меня та бабка предупредила, что человек, который творил зло, долго умирает, мучительно. Надо или потолок разбирать, или все окна в доме вынуть, по-другому душа его не уйдет, из тела не поднимется. А руку давать нельзя, болезнь перекинется.
— Зачем тебе моя рука?
Она молчит. Притаится.
Она
День лежит, два, перестала разговаривать. Я побежала в магазин, попросила соседку посидеть с ней, посторожить. Та вяла ее за руку, и тогда она умерла… В последнюю минуту что-то крикнула, непонятное…
Я сама ее мыла, одевала. Пришли ее подруги, уворовали телефон, новые тарелки. Приехала моя средняя сестра из деревни. Мать лежит… Она ей, мертвой, глаза открывала…
— Зачем ты мать мертвую трогаешь?
— А помнишь, как она в детстве над нами издевалась. Я ее ненавижу.
— У нее волосы были длинные, черные…
— Дура! Ты все по звездам прыгаешь.
В детстве я снила сны, что по звездам прыгаю. С одной звезды на другую, как по камням в реке.
Делить вещи начали еще ночью, еще не похоронили, гроб не унесли. Старшая сестра плакала, а средняя паковала телевизор, швейную машинку, золотые сережки с мертвой сняла. Назавтра кремировали и отвезли урну в деревню, положили мать рядом с нашим отцом. Есть тот свет или нет? Где-то же они встретятся…
Старшая сестра вышла второй раз замуж и уехала в Казахстан. Я ее любила, я как чувствовала, мое сердце подсказывало:
— Не выходи за него замуж, — почему-то второй ее муж мне не понравился.
— Он хороший, я его жалею.
Мы с ней на похоронах матери разговаривали. Сидели. И он с ней по-хорошему, ласково, я даже позавидовала. Через десять дней получаю телеграмму: „Тетя Тома, приезжайте. Умерла мама. Аня.“. Это девочка ее, одиннадцать лет, нам телеграмму прислала.
Он ее убил, он ее ногами, руками убил и изнасиловал мертвую. На работе сказал, что жена умерла, ему дали тысячу рублей, он их отдал дочке, а сам явился в милицию с повинной. Девочка сейчас у меня живет, учиться не хочет, она напуганная, и у нее что-то с головой, ничего не запоминает.
Ему присудили — десять лет. Он еще к дочке вернется…
…С первым мужем я развелась и думала, что никогда больше замуж не выйду. Я стала бояться мужчин… Когда сестру убил… Меня шутя кто-то обнимет, я вырываюсь. Кричу. Как я второй раз вышла замуж, сама не пойму. Он вернулся из армии контуженный, раненый. Десантура… Тельняшку не снимает… На Кавказе воевал, только не разобралась с кем, там же все свои люди живут. Советские. Кто в него стрелял? В кого он стрелял? На минах подрывались… Со своей матерью он в соседнем подъезде жил… Выйдет вечером во двор с гармошкой, играет. Всегда что-нибудь жалобное.
Пришел ко мне. Стали мы жить. Поздороваюсь с кем из соседей, постою во дворе.
— Ну что, уже договорились?
— Саша, ты что?
— Я тебя, сучку, знаю. Жалостливая! Все вы…
Выпьет, тогда
Выпьет, и один рассказ: как ехали на бэтээрах… Первая машина взорвалась… А он ехал на второй… Я его раньше слушала и плакала, а теперь… Гармошку его ножом проткнула, слышать не могу… Он наутро проснулся: кто? Я ему сочинила, что он сам, по пьянке… Не поверил, бутылкой из-под пива меня по голове…
Ночью лежу, он храпит. Думаю: он меня все равно убьет, лучше я сама себя убью. Днем одолжила у соседки уксусную эссенцию, огурцы на зиму закатывала, встала, открыла эту бутылку и выпила… Он проснулся. Я по полу ползаю, из меня дым идет… Дети закричали. Вызвали „скорую“…
Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела… Мне умирать не страшно… Навещал вчера в больнице, пьяный:
— Я ковер продал… Дети голодные…
Мой ковер! Я год на него деньги копила, по десяточке откладывала. В очереди за ним стояла. А он за три дня пропил… Девчата с моей работы прибегали:
— Ты смотри, Тома, чтобы он там пьяный детей не позадушивал, они плачут. А эту старшенькую, одиннадцать лет, от сестры, сама знаешь…
Если я вернусь домой и он не принесет назад ковер… С голубыми цветами, как звездочками… Два на три… Он пришел ко мне с полотенцем и ложкой… В одной тельняшке… Раненый, контуженный… Я хотела его на руках носить… Как в кино… Если я вернусь и он не принесет назад ковер…
Я никогда не думала, что могу человека убить…»
История сталинской девочки, при которой боялись рассказывать политические анекдоты, и о том, как в пятьдесят лет она перестала верить в коммунизм в сумасшедшем доме
Наталья Пашкевич — преподаватель, 55 лет
«Два года я носила с собой яд… И мой муж… В любой момент… Мы условились: если нас загонят в тупик — жить не будем. Сломленными, униженными мы жить не будем. Подруга работает в аптеке… Я долго ее просила… Я не признавалась, зачем, для какой цели… Она достала нам мышьяк…
Мне кажется, будто я прожила несколько жизней, по меньшей мере — три, и я — это три разных человека: первый, второй… Третий — это я сейчас. Совершенно разные люди, с одним именем, с одной биографией, но они бы друг друга не узнали, не поняли, больше того, они ненавидели бы один одного. О ком рассказывать, когда я как большая матрешка: вытащишь одну — ищи в ней другую.
Судим сегодня друг друга, торопимся: этот был правоверный коммунист, как он мог положить партбилет? А этот — стать верующим, ходить в церковь? Выбросить в мусоропровод собрание сочинений Ленина — обманул (встречала и таких)… Молится новым богам… Да, может! Я в это верю… Я это знаю… В другой раз кажется, что я прожила не свою, а чью-то жизнь… На художественной выставке как-то, иду — картина: сирень, скамейка и женщина в длинном платье… Стою и не могу отойти…