Зачарованные смертью
Шрифт:
Я слышала как она разговаривала со своим маленьким Сережкой, ему было четыре года.
— Мама, — признался Сережка, — я боюсь темноты.
— Почему?
— В темноте маленькие злые человечки… Под диваном…
— Откуда они взялись?
— А люди как рождаются? Отчего?
— От любви…
— Мама, а эти от грустности…
В другой раз он влетел в комнату, где мы сидели:
— Мама, тучки на коленках в форточку ползут!
Они жили на девятом этаже, тучи у них ближе…
Со мной что-то случилось, когда я родила, словно меня втянуло, закрутило вихрем в огромные двери другой жизни, и я растворилась там. Я не спала ночами — девочка болела. У меня доставало сил лишь накормить, постирать, уложить ее опять, иногда поиграть и всегда — что-нибудь спеть. Перестала слышать и понимать все, кроме ее крохотного существования: спит, плачет, хочет есть,
Инга приходила, но уже редко. Выговаривалась:
— Отчего-то тоска напала. Скучно. Пусть бы кто-то пришел и просидел рядом всю ночь, держа за руку…
В другой раз забежала восторженнная:
— Я встретила друга. Он — архитектор, строит красивые дома. Умный, веселый. Мне с ним хорошо и легко.
Потом они пришли вдвоем, и я была поражена, насколько нарисованный ею портрет не совпадал с реальностью. Нервный, злой, обиженный на весь мир. А где же от — веселый, умный?
Она боялась того дня, когда ей исполнится двадцать пять лет, как будто черту себе провела. До этой черты еще можно чего-то ждать — необычного, исключительного, а за ней — уже чужая территория, с чужими законами, обыденными и неподвижными, которых она не принимала. По-моему, за этой чертой ее настигла реальность.
Последний ее телефонный звонок:
— Я решила бросить мединститут…
— С ума сошла! Пятый курс…
— Ты как моя мама. Она грозит, что как только я уйду из института, ее с инфарктом увезут в реанимацию. Как это, мол, у самой цели сойти с пути… Будто я поезд и способна двигаться только по рельсам… Ты знаешь, я все-таки не могу больше видеть мертвого человека! Больные, как и нищие, сводят меня с ума! Вчера ходила на базар… Сумасшедшая женщина танцевала посреди площади и пела… Молодой парень в инвалидной коляске играл на баяне… Ему бросали рубли в шапку… Он ни на кого не поднимал глаз… Папа говорит, что так было после войны…
— А ты кому-нибудь из наших сказала?
— Кому? Все разбежались, каждый теперь выживает в одиночку…
— Но мы же…
— Что? Сидели до утра, пели, стихи читали? Это было в какой-то другой жизни… Ты отошла от нас и потеряла следы… Сказать тебе, чем занимается наш Вадик, любивший Высоцкого и мечтавший о ВГИКе? Перепродает автомобили… Лешку видела в городе… Безработный инженер… Эмма уезжает с родителями в Америку… — И дальше что-то рваное, бессвязное. — Меня нет, как будто я исчезаю… Исчезла… Я растворилась… Пораженец… А я не люблю поражений… Я как все, как масса… я жила в собственной оболочке, ее проткнули, как детский шарик… Нечем дышать… Меня стягивают и стягивают в реальный мир, на эту глину… А птичка привыкла сидеть на дереве петь, закрыв глаза… У Сережки, маленького, даже уши такие, как у его отца… Он похож на него, а не на меня… Меня нигде нет… Я вас всех обманула… Я все время играла какую-то роль… Хочу убежать… Где-то начать другую жизнь… Красивую… Праздничную… Но не эту…
— Ин-нга!!
Она положила трубку. Я звонила ей несколько дней подряд, она не подходила к телефону.
Как это случилось?! Последнее…
Об этом я знаю только со слов ее мамы. У нас с ней было два разговора, и мне до сих пор кажется, что два разных человека рассказывали мне одну и ту же историю…
Первый разговор был в тот день.
— Помоги мне! — бросилась ее мать ко мне сразу у дверей, я впервые видела ее настоящее лицо. — Это я ее убила! Я?! Я воспитана на схемах, железяках, я не понимала свою дочь. Она говорила о какой-то другой жизни… Собиралась куда-нибудь далеко уехать… Хотела бросить институт, не сдавать экзамены, я силой поднимала ее утром с постели. „Не хочу вставать. Не хочу даже чистить зубы“. — „Выкинь из головы эту блажь! Есть долг! Ты видишь, как мы с отцом живем: что бы ни случилось, надо идти на работу. Помнишь, в прошлом году наш Олежка попал под машину… Его увезла „скорая“, а я побежала на завод, потому что горел план, потому что есть чувство долга.“. Я ее одевала, заталкивала в нее силой творог или манную кашу, сажала с отцом в машину и везла в институт… На практические в морг… Так мы сдали четыре экзамена… Ради нее… Ради ее будущего! Я не отступала. Она мне показывала: „Мама, посмотри, как сходят с ума: первыми сходят с ума волосы, потрогай, какие они стали у меня жесткие, как из лески. А все люди мне кажутся похожими на животных: у этого голова — дикого кабана, а у этого бобра…“. А я запихивала ее в машину и везла в институт. Ее надо было, как маленькую, на руках качать… Я не понимала… После института я бежала к себе на завод… Брала чертежи домой… Сидела над ними ночами…
Через сорок дней мы сидели за тем же столом… Мать поднялась, снова красивая и сильная:
— Настало время энергичных, жизнеспособных людей. Инга не захотела бороться. Что же вы такие слабые? Мы для вас все сделали! Мы для вас жили! Хотя бы институт окончила… Не дошла до цели…
Мне хотелось бежать или кричать после ее слов. Я обняла Сережку:
— Сережка, мама уехала.
— Неправда, маму закопали. Она просила: „Ты не бойся. Меня, как зернышко, закопают. Я взойду“. Я теперь бабушку буду звать мамой.
Он пока не знает, что перед своим уходом мама увозила его из этого дома к отцу в чужой город. Навсегда. Но тот отказался: у него уже там, в другой семье, — мальчик и девочка. Она просила: „Я уезжаю очень далеко. Я не могу забрать его с собой. Он — мягкий. Моя мама что-нибудь такое из него вылепит… Я никогда его не узнаю…“.
У меня теперь даже нет дома, где она была. Я не могу туда пойти…
Не печатайте ничего… Все равно мы не поймем этой тайны… Одни догадки. Жестокие и приблизительные. Если напечатаете, то без моего имени. Я не хочу быть свидетелем. Я — не свидетель, я — соучастник, как все. Если бы ее кто-то, хотя бы один из нас на самом деле любил… Каждый раз, как после дождя… Чисто и наново… (Долго молчит.) Иногда я думаю по-другому, даже чаще именно так думаю: мне печально, но мне ее не жалко… Я ее понимаю… Смерть — это ее убежище…»
История человека, который воевал в сорок первом и не думал,
что когда-нибудь услышит:
«Зачем ты победил? Мы бы сейчас баварское пиво пили…»
Николай Севастьянович Кулаженко — бывший фронтовик, 70 лет.
«Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. Луша плачет… (Молчит.) Если вспомнить, то за всю мою жизнь хорошо мне было только на войне… Кровь, вши, смерть… Но там все было понятно, у нас у всех — одна Родина и один враг. И никогда мы так не любили, не жалели друг друга, как в войну. Мы были вместе, как пальцы в кулаке. Это неправда, что социализма никогда не существовало. Он был один раз… В войну… Я — свидетель… (Молчит.) Никому не нужный свидетель… Старое чучело… Жизнь выкидывает наше поколение… Мы уже лишние… (Молчит.)
Мне это крикнули в лицо… Это приговор… (Молчит.) Во-о-он там, слева, за заводской трубой… (Подходит к окну и показывает.) Наш городской парк… Фонтан там, правда, без воды, недействующий, братская могила погибшим при освобождении города. Город небольшой, но все как положено у нас, как у всех. Возле памятника всегда проходили школьные линейки. Приглашали нас, ветеранов. Мы повязывали красные галстуки. Жена у меня тоже, как говорится, коренная фротовичка. Девочкой на фронт ушла, в первый день войны. Миленькая моя, мы теперь как беженцы… На своей Родине… Я по телевизору видел: кран тащил памятник Дзержинскому… Лицом вниз… По асфальту… А молодые радовались и смеялись, ели мороженое… Это же были похороны! Хотя бы один шапку снял! Нет, они не наши дети! Я не знаю, я не понимаю, откуда они пришли? Где родились? От кого? Вот в этом нашем парке (не называйте город, потому что мне стыдно, тут меня каждый знает), так вот здесь меня, как этот памятник, тащили лицом вниз… Так он мертвый, Железный Феликс… А я живой. Трое мальчишек, по шестнадцать — семнадцать лет… Я иду по аллее, а они мне навстречу… С ними черная овчарка, молодые любят больших собак… Аллея узкая. И я сразу догадываюсь, что уступить дорогу им должен я, старый человек с орденскими колодками и значком „50 лет КПСС“… Конечно, я вышел в одиночку… С этим значком, который уже не носят, все сняли… А я от него не отказался. Это моя партия, я ей жизнь отдал. Нельзя отобрать веру у человека за один день. Раньше мальчишки смотрели на мой пиджак, и у них глаза загорались. Они мне завидовали. Нам завидовали, нашему поколению. А теперь у них так глаза горят при виде какого-нибудь иностранца… Идут, значит, они, говорят громко, шумно… Что-то внутри мне подсказывает — сойди! Тело стало невесомым, я его не слышу… как в рукопашной: только что каска обручем сжимала голову, поднимаешься в атаку с открытым штыком — каски на голове не слышишь… Тебя что-то несет…