Зачем мы пишем
Шрифт:
В непринужденном повествовании есть определенная привлекательность. Я добиваюсь того, чтобы каждый читатель думал, будто я обращаюсь только к нему и никому другому. Когда вы сидите на кухне и рассказываете какую-нибудь историю другу, то ваша речь полна ошибок и повторов. В своих текстах я стараюсь избегать этого, но при этом мне хочется сохранить доверительную атмосферу дружеской беседы. Ведь я пишу романы, а не лекции.
Бывает трудно найти и еще сложнее сохранить баланс безупречного языка и доверительной интонации. Но я пишу уже тридцать лет, поэтому сразу вижу, в чем я переусердствовала. Всегда читаю написанное вслух, и, если повествование не напоминает
Поскольку мои книги переводят на тридцать пять языков, нужно быть очень осторожной с диалогами. Переводить их крайне тяжело. Разговорная речь быстро меняется, какие-то обороты пропадают, появляются новые выражения, и книга устаревает. Никогда не знаешь, как переведут беседу твоих героев на румынский или вьетнамский. Поэтому я решила как можно реже прибегать к диалогам, но когда все-таки использую диалогическую речь, то стараюсь делать ее очень простой.
В «Острове под морем» героиня-рабыня представляет собой полную мою противоположность как физически, так и эмоционально. Прежде всего она высокая африканская женщина. И тем не менее я знаю, как бы себя чувствовала на ее месте. Когда я пишу, то сама становлюсь рабыней. Это я тружусь на плантации. Это я страдаю от зноя и запахов.
Быть пленником своих историй сродни болезни. Мой замысел никогда не отпускает меня, он сидит во мне сутками напролет, не давая отдохнуть даже во сне. Мне кажется, будто целый мир постоянно говорит со мной, поэтому все, что я вижу, и все, что происходит вокруг, я связываю с той историей, которую пишу. И чувствую себя непобедимой. За сюжетом моей книги может стоять самая страшная история на свете, но я абсолютно счастлива.
Когда я писала последнюю книгу — «Остров под морем», — я себя очень плохо чувствовала и решила, что у меня рак желудка. Меня постоянно рвало. Из-за этого я не могла даже лежать, и мне пришлось спать сидя. «Твое тело реагирует на историю. Когда закончишь книгу, придешь в норму», — успокоил муж. Так и произошло.
За мою писательскую жизнь со мной произошло много всего замечательного. Мне присуждали награды. По моим книгам снимали фильмы и ставили спектакли. Я даже несла флаг на Олимпиаде 2006 года в Турине в Италии. Можете себе представить? Я вышла на стадион сразу после Софи Лорен и перед Сьюзан Сарандон. У меня есть фантастическая фотография этой церемонии. Вы видите Софи Лорен, красивую, высокую, элегантную, потом флаг, потом дыру, а потом Сьюзан Сарандон, тоже очень красивую. Мой рост — полтора метра, и я под флагом. Меня просто не видно. Однако самый счастливый момент связан не с Олимпиадой. Это случилось в 1981 году, когда я писала свой первый роман. Мне еще было неведомо, что такое амбиции, я ни на что не надеялась, не ждала никаких публикаций и тиражей, поэтому и не испытывала внутреннего давления. Я еще не знала, что стала писателем, я поняла это только после четвертой книги. У меня отсутствовали какие-либо ожидания — только свобода повествования ради самого повествования.
Я работала в Каракасе. Все ночи проводила на кухне за компактной печатной машинкой. Печатная машинка! Поэтому я не позволяла себе писать плохо. Когда я закончила, то показала текст матери. Она спросила: «Почему ты назвала худшего персонажа в книге в честь отца?» Я не знала своего отца, но сказала: «Без проблем, поменяю». Мне пришлось искать для героя новое имя, но главное — в нем должно было быть столько
Но это была свобода! Чудесное время, когда меня ничто не заботило, кроме истории, которую я описывала. Я носила свой экземпляр на груди, словно младенца, брала его с собой всюду, куда бы ни пошла.
Моя дочь Паула умерла 6 декабря 1992 года, а 7 января 1993 года моя мать сказала: «Завтра восьмое января. Если не начнешь писать, ты умрешь».
Она вручила мне все сто восемьдесят писем, которые я посылала ей, пока дочь находилась в коме, и ушла в магазин. Когда шесть часов спустя мать вернулась, я, обливаясь слезами, уже писала первые страницы «Паулы». Литературный труд всегда вносил определенный порядок в ту хаотичную жизнь, которую я вела. Он организовывал не только память, но и само мое существование. Вплоть до сегодняшнего дня отклики читателей помогают мне чувствовать, что дочь жива.
Однако «Паула» была закончена, и я впала в творческий ступор. Хотя я и пыталась писать каждый день, но была глубоко опустошена. Так прошли два года, полные отчаяния, и однажды в нашей маленькой и независимой книжной лавке я встретила Энни Ламотт [5] . Она поинтересовалась, не лучше ли мне. Я ответила, что, напротив, еще хуже. «О, Исабель, — вздохнула Энни, — твой источник иссяк. Тебе нужно его снова наполнить…» Я спросила в ответ: «Но как я могу это сделать?» — «Ты найдешь способ» — сказала она.
5
Энн Ламотт (1954) — популярный американский автор, пишет романы и нехудожественную прозу. В издательстве «Манн, Иванов и Фербер» вышла ее книга «Птица за птицей» о природе писательского труда.
Энни оказалась права. Поездка в Индию с мужем и другом меня встряхнула. «В мире слишком много горя и столько нерешенных вопросов! Почему я жалуюсь и рыдаю? Кто я такая, чтобы замыкаться на собственном горе?» — спросила я себя. Замечательное ощущение. По возвращении домой я дала зарок: пока не соберусь силами сесть и начать работать над беллетристикой, то буду писать любую прозу — о чем угодно, только не о политике и футболе.
Мне нужна была проблема, как можно более удаленная от темы «Паулы». Поэтому я написала свою «Афродиту», книгу о сексе и ненасытности.
Таким образом я нащупала правильный защитный механизм. Меня уже не страшил творческий тупик, ведь я всегда могла вернуться к научно-популярной литературе. Тем более к автобиографической прозе, у которой есть свои преимущества. Я пишу предельно откровенно, у меня не бывает секретов, и поэтому меня никто никогда не сможет и не будет шантажировать.
Но до сих пор мне страшно, а вдруг творческое бессилие вернется? Оно как мычание, как зыбучий песок. Оно ужасно.
Люди всегда будут рассказывать и писать разные истории, поэтому литература никогда не умрет, но какую форму она примет? Продолжим ли мы писать романы? Будут ли их читать? Или наша проза станет лишь подручным материалом для театральных пьес и киносценариев? Сюжеты останутся, но в каком виде — я не знаю. Сейчас я рассказываю свои истории, которые публика получает в формате печатной книги. В будущем, если правила игры поменяются и окажутся востребованы другие повествовательные формы я приспособлюсь.