Зачем вы, девочки, красивых любите, или Оно мне надо?
Шрифт:
Я объяснила, что хочу, и мы приступили. Подготовка заняла какое-то время и требовала определенной сноровки. Мы тренировались.
И вот наконец финальная стадия. Говорят: «Окончен бал, погасли свечи», — а у нас все наоборот, бал только начинался. А с ним приближались огромные неприятности, потому что я буду не я, если позволю кому бы то ни было обратить себя в вещь.
Когда Маша подводила мне глаза, я заметила, как дрожат ее руки.
— Ты боишься?
— Он убьет меня потом за это, — призналась компаньонка.
Спрятав тревогу, я попыталась отвлечь ее:
— Пусть только попробует! Я его на ленточки порежу и макраме сплету. Будешь иметь эксклюзивное украшение
Девушка всхлипнула и зажала рот, потом, немного отойдя, опустила руки и сказала:
— Не надо. Меня некому оплакивать. У меня, кроме тебя, никого нет. Спасай свою жизнь. Повелитель может быть очень жестоким.
Взяв ее за руки, тихо, но твердо ознакомила Машу со своим мнением:
— Маша, я не боюсь его. Презираю, может быть, ненавижу, но не боюсь. Мне нечего терять. Мою жизнь уже исковеркали. Ты, наверно, уже поняла, что я не Эланиэль? — Дождавшись кивка в ответ, продолжила: — Меня лишили всего дорогого и важного в жизни каждой женщины — имени, семьи, мира. Здесь я тень, туман, фикция. Пыль в глазах одного коронованного петушка со шпорами. Живу я или сгинула — без особой разницы. Так получилось, что теперь ты и Сильван стали моей семьей, ближе вас у меня никого здесь нет. И я буду бороться за вас до последнего вздоха, до последней капли крови. Это не обсуждается. Понятно?
Маша долго смотрела мне в глаза, потом погладила по щеке:
— Да благословит и защитит тебя богиня! Нам пора!
Она накинула мне на плечи плащ, поправила капюшон, и мы вышли. Маша вела меня по длинному извилистому коридору, а сзади шли мои стражи. Около больших дверей мы остановились, и я спросила:
— Маша, ты помнишь, что делать? Хорошо. Тогда я готова.
Двери распахнулись, и глашатай возвестил:
— Повелительница Эланиэль!
Путь по дорожке к трону, на котором сидел навязанный мне королек, мой обидчик и противник, тянулся бесконечно. Что я чувствовала? Трудно объяснить. Вероятно, это была гремучая смесь из обиды, желания наказать и озорства. Меня трясло от возбуждения. То было нечто среднее между восторгом и истерикой. Я остановилась, не доходя до Повелителя несколько метров, и склонилась в поклоне. Раздался его высокомерный бездушный голос:
— Почему вы так странно выглядите, ваше величество?
Выпрямившись, остановила нежный взгляд на лице Дарниэля.
— Я бы хотела сделать вам подарок.
«Ну погоди, родной! Сейчас узнаешь наших! Думаешь, глазками посверкаешь, железками ржавыми с наручниками вкупе погромыхаешь — и дело в шляпе? Все затряслись осиновым листком и пали ниц? А фиг те! Ты у меня щас получишь — припомню тебе и угнетенных женщин Латинской Америки, и наших послевоенных баб. Наши женщины что бархат поверх стали — кажется, и мягкий, и по телу ложится… ан нет! Ножницами не покромсаешь, не затупив. Взять душу, не отдав свою, — не выйдет. Мы тебе не фигли-мигли с вышитыми платочками. Мы — сила!»
Его глаза сверкнули гневом, губы плотно сжались, на скулах заходили желваки. Еле сдерживался… бедолага.
— Почему вы решили преподнести мне сюрприз?
По моим губам скользнула холодная усмешка, и я донесла до него причину:
— Вы настолько доходчиво объяснили мне мое положение и мой статус здесь, что я решила проникнуться и отблагодарить вас. Вы позволите?
— Да, — камнем в мутное, вонючее болото упало барское позволение.
— Благодарю вас… мой господи-ин. — Еле сдержалась, чтоб не хихикнуть.
На слове «господин» скинула плащ. Зазвучала музыка, и я начала свой танец. По залу прокатилась волна удивления. Мне было все равно. Я видела, как в его глазах одно чувство сменяло другое: гнев, ярость, растерянность, желание, беспомощность бурлили, словно пузырьки шампанского. Наслаждайся, мой господин, и будь ты проклят!
А потом танец увлек меня. Осталась только я и музыка. Я танцевала танец живота в костюме одалиски.
В ответ на знак — во мраке балагана Расторгнуто кольцо сплетенных рук, И в ропоте восставших барабанов Танцовщица вступила в страстный круг… [16]16
Довид Кнут. «Восточный танец».
Музыка стихла, я застыла в финальном поклоне со словами:
— Вы довольны, мой господи-ин?
Не дождавшись ответа, выпрямилась, бесстрашно взглянув смерти в глаза. «Это да! Я и слабая, и хрупкая, и ранимая… да вот смотря в чем! В некоторых отношениях любого мужика за пояс заткну. И дрессировать не хуже тебя умею. А может, и получше». Борьба взглядов — листва против неба, спокойствие против ярости.
Дарниэль справился с собой и протянул лениво и скучающе:
— Ну что же, вы подарили нам прекрасное зрелище, истинно усладу для глаз. А чем вы можете потешить наш слух?
— Все, что прикажет мой господин, — ответила я с издевкой, опять склоняясь в поклоне.
И дождалась.
— Прикажет. Приступайте! Я жду.
Я выпрямилась, вытянулась в струну, и под сводами поплыла «Ave Maria», окутывая чистой силой звука, проникая каждому в душу, никого не оставляя безучастным…
Когда стихла последняя нота, я развернулась и пошла к выходу. Маша накинула мне на плечи плащ, но мне было безразлично. Все свои чувства я оставила там, позади. И отдала им кусочек себя, кусочек своей души: на его месте сейчас была открытая рана. Как больно! Земля, муж, мой ребенок… Время! Мне нужно время…
Около двери Айлонор придержал меня за локоть, развернул к себе, вытирая слезы. Надо же, я и не заметила, что плакала.
— Не плачь, маленькая, все будет хорошо, — гладил меня по волосам мужчина.
Я подняла на него глаза и спросила:
— Ты зайдешь? Выпей со мной. Я хочу сегодня напиться и петь. Хочешь, спою для вас?
— Ты же знаешь, я не могу — долг. Если желаешь, то не закрывай дверь. Это честь для нас — слышать твои песни, — ответил страж.
— Хорошо, пусть будет так, — согласилась я, не имея сил спорить.
Взяла местную гитару, а Маша разлила вино по бокалам. Я пила и пела, пела и пила. Слезы горькими алмазами катились по моим щекам.
Когда был страшный мрак кругом И гас рассудок мой, казалось, Когда надежда мне являлась Далеким, бледным огоньком; Когда готов был изнемочь Я в битве долгой и упорной, И, клевете внимая черной, Все от меня бежали прочь… [17]17
Дж. Г. Байрон. «Отчаяние». (Перевод А. Н. Плещеева.)