Загадка Красной вдовы
Шрифт:
— Вы сказали правду, мисс Бриксгем?
— Не совсем. Я должна была так сказать.
— Должны были так сказать? Значит, вы не видели своего племянника, идущего вниз по лестнице, как сказали полиции?
— Нет.
— И не находили тех предметов в нижнем ящике комода в его комнате, о которых вы сказали полиции?
— Нет.
Стрелки часов перепрыгнули на деление. Кто-то рядом с Терлейном ощутимо вздрогнул. Он понял, что Пелем использует гипноз.
— Я скажу вам, что произошло, мисс Бриксгем, а вы ответите, прав ли я. Вам внушили, чтобы вы так сказали полиции. Вам в подробностях рассказали историю, и вы должны были ее повторить. Вам сказали, чтобы вы дали показания сегодня, ровно в пять часов. Вы не могли поступить иначе. Кто отдал вам приказ?
— Да. Это был…
Хлопнула дверь. Кто-то двумя прыжками пресек комнату. Возле лица Изабеллы, видимые в свете камина, появились две руки. Кто-то резко и громко хлопнул в ладоши. Она вскрикнула, над спинкой кресла возникло ее искаженное лицо.
— Вперед, Мастерс! — заревел Г. М. — Вон он!
Кто-то слепо, опрокидывая все на пути, бежал. В течение краткого мгновения Терлейн увидел лицо одного из офицеров в штатском. Оно вынырнуло из тени и снова исчезло. Блеск наручников. Терлейна толкнули в спину, он споткнулся о пуф, опрокинул стул и оказался в центре комнаты. Кто-то распахнул боковую дверь. Терлейн, ничего не соображая, побежал за Мастерсом в переднюю комнату. В окна светил размытый дождем свет уличных фонарей. По комнате катался клубок теней, бился о туалетный столик, затем с треском рассыпался.
— Мы его взяли! — Голос в темноте, резкий щелчок, с каким срабатывает замок наручников. — Свет, сэр! Включите свет…
Терлейн пошарил по стене в поисках выключателя. Заморгав от яркого света, он увидел: в комнате много людей; по полу рассыпан туалетный набор — тридцать предметов, серебро, искусная работа; Мастерс с еще одним офицером поднимают с пола человека. Человек, несмотря на мешающие ему наручники, отряхивал брюки от пыли.
— Мы о нем позаботимся, сэр, — сказал Мастерс, обращаясь к Г. М.
Бросив чиститься, человек выпрямился. Доктор Юджин Арнольд старался сохранить выражение невозмутимости на своем гладком, бледном, красивом лице.
Глава 20
Г. М. СИДИТ И ДУМАЕТ
На Лондон опустилась настоящая весенняя ночь, хотя был март. Многочисленные окна длинной комнаты на чердаке дома Г. М. на Брук-стрит были открыты. Г. М., без воротничка, с чашкой скверного кофе под рукой, примостился на краешке ветхого дивана. Как всегда, он посасывал давно потухшую трубку. Мастерс сидел на том же диване со стаканом пива. Напротив него, через стол, Терлейн склонился над доской, заполненной картонными квадратиками с номерами и названиями боевых судов. Если верить балансировавшим на высоченной стопке книг часам, было полчетвертого утра.
— Атакую, — сказал Терлейн и передвинул субмарину. — Слушайте, вы же не хотите сказать, что он признался?
Г. М. упомянул Всевышнего, а затем чертову мать.
— Подбил, — уныло признал он, показал Терлейну на свой легкий крейсер, затем убрал его с доски. — В чем признался? Кто «он»? О чем вы?
Мастерс в возмущенном изнеможении откинулся на спинку дивана.
— Зачем вы притворяетесь? Вы же знаете, — сказал он. — Мы с доктором сидим тут всю ночь, слушаем ваше ворчание (извините, сэр, но все, что я говорю, — чистая правда), потому что хотим что-нибудь услышать об Арнольде. Мне же нужно что-то написать в отчете. — Он повернулся к Терлейну и мрачно сказал: — Он признался, сэр. Только в одном случае он бы и стал говорить — он подумал, что умирает. Если бы не это, он протащил бы нас через все суды, и не исключено, что выиграл бы дело — несмотря на то что играл бы против сэра Генри. У нас против него было меньше улик, чем против лорда Мантлинга… Но он смог дотянуться до жестянки с острым краем и располосован себе запястья. В решительный момент у него сдали нервы, несмотря на то что убивал он с полным хладнокровием. Он решил, что скоро умрет. Он попросил позвать священника и коменданта и холодно, по-деловому сказал, что хочет сделать заявление. Ему не сказали, что он выживет. Теперь уж его точно повесят. И между нами, едва ли его смерть будет очень уж сильно отягощать мою совесть. Сэр Генри, скажите…
Г. М. резко отодвинул доску в сторону.
— Я потрачу десять минут, — ворчливо сказал он, — на то, чтобы помочь вам написать свой отчет. Но я не хочу говорить об этом. Нет, Мастерс, я не жеманюсь — я действительно не хочу говорить об этом. Данное дело не принадлежит к числу моих успехов. Я не только с самого начала его запутал, я еще проглядел неуклюжий трюк, который Арнольд использовал впоследствии. Я должен был его сразу вычислить — и, к собственному стыду, не смог. Вы уже поняли, надеюсь, что в деле есть один факт — один неопровержимый, абсолютный факт, — который с всесокрушающей определенностью указывает на то, что Арнольд — единственный, кто мог бы совершить оба убийства. Да. Но чтобы дать вам возможность еще раз все обдумать, я начну свой анализ сначала.
Он заморгал, когда снизу послышались крики. Крики все приближались, под чьими-то шагами загрохотала гулкая лестница, ведущая на чердак. Открылась дверь, и в щели показалась голова сэра Джорджа Анструзера.
— А вот и я, — сказал баронет. — Надеюсь, я не опоздал. Вы велели прийти в четвертом часу. Во что играете? У вас в доме что, больше никого нет? Мне пришлось самому найти путь наверх.
— Итак, — злорадно сказал Мастерс, — вы не хотите говорить об этом, сэр Генри? И вы не собрали здесь всех нас, и вы не дожидались сэра Джорджа для того, чтобы начать?
Мастерс совершил тактическую ошибку. Им пришлось придумывать способы, как успокоить Г. М., который вопил что-то о неблагодарности и тряс своим кулачищем перед носом Мастерса. Через некоторое время и не без усилий спокойствие было восстановлено, и Г. М. снова разжег трубку.
— Ну хорошо, — сказал он. — Я все же начну, но лишь исполняя свой долг. — Косой взгляд на Мастерса. — Итак…
Джентльмены, Юджин Арнольд — сумасшедший. Не в юридическом смысле этого слова и даже не согласно выработанным им самим правилам. Его не отправят в сумасшедший дом; при том общественном строе, какой мы имеем, его не назовешь даже оригиналом. Когда такой человек, как он, действует в рамках закона, мы восхищаемся им, возвеличиваем его, при жизни награждаем «роллс-ройсами», после смерти — памятниками. Его болезнь — это прописные заученные истины, разложившиеся вместе с его мозгом. Короче говоря, джентльмены, он словно генерал без армии или финансист без капитала.
Я бы назвал ее болезнью одной идеи. Вся его жизнь была расписана, как таблица. Все вокруг делилось на две категории — полезное и бесполезное. Лично ему, естественно. Бесполезное можно было без лишних угрызений совести выбросить. Он сам определял, что ему было нужно, и добивался своего, не считаясь ни с чем. Он был за то, чтобы говорить правду в глаза — естественно, если правда не касалась его самого. Ни одному пророку здравого смысла не понравится то, что говорят о нем простые смертные. Что из того, что он в погоне за тем, что ему нужно, нарушал буржуазную этику и буржуазные условности? Пока супермен следует своему кодексу чести, кто помешает ему обманывать окружающих его дураков, пляшущих под его дудку? Он так привык говорить всем правду, что ее не осталось для него самого. Наш герой никак не мог взять в толк: если человечеству нравится тешить себя какой-нибудь иллюзией, то эта иллюзия гораздо ценнее, чем глупец, который пытается ее разрушить.
— И все же, — задумчиво сказал Терлейн, — он вступился за Джудит, когда ее обвинили в краже дротиков…
Г. М. был непреклонен.
— Ага. Если уж я и прежде не был уверен, что он виновен, та сцена дала бы мне много пищи для размышлений. Его выступление так не вязалось с его характером, а играл он так паршиво, что я едва прямо не посоветовал ему держать язык за зубами. Понимаете…
— Подождите, сэр. Давайте начнем сначала, — предложил Мастерс. — Когда вы стали его подозревать?
— Во время первого с ним разговора. У меня возникло просто смутное ощущение — я ведь еще не знал, как было совершено убийство, а у всех было алиби. Я тогда временно потерял контроль над моим аппаратом сидения и думания, поэтому я не придал нашему разговору особого значения. Позже я переосмыслил его. В том, что он говорил нам — помните, как он отзывался о Бендере? — я сразу учуял какую-то непоследовательность, какую-то извращенность. Не стану углубляться в детали — могу только повторить, что мне не доставляет никакого удовольствия рассказывать о нем.