Загадка Отца Сонье
Шрифт:
Чего так боялся от моего допроса, неведомый "К"? За что меня убивать?
А если и есть за что – кому это поручено? Тебе, Поль, или тебе, Пьер?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Вечером из вони камеры и из зловонья собственных мыслей меня вырвал наконец оклик надзирателя:
— Дидье Риве, виходить! Auf Verh"or! [54]
…Затхлый коридор подвала казался едва ли не благоухающим. Как я вдыхал этот сладостный воздух! Но при этом не переставал думать: "Кто, кто же из них
54
На допрос! (нем.)
Но когда меня вывели в коридор первого этажа и я увидел живой мир за окнами, мысли мои потекли совсем по другому руслу. "Сейчас допросят – и все разъяснится. — Отчего-то заключил я. — И выпустят отсюда. И буду дома. И больше никогда не вдохну этот смрад!" – думал я, шагая по коридору и потом поднимаясь по лестнице.
В свои сорок три, как плохо ты еще знал законы Ада, жалкий в своей глупости Диди!..
Обер-лейтенант фон Кто-Его-Знает.
Побег
Он говорил на очень неплохом французском, этот молодой, красивый, с нафабренными усиками обер-лейтенант фон… дальше не припомню как – представившийся как офицер германской контрразведки. И даже поначалу весьма предупредителен был:
— Папироску, господин Риве?.. Прошу садиться.
Мне показалось, что беседа предстоит вполне дружеская, и недоразумение через несколько минут благополучно разрешится.
Когда я, однако, уселся на стул, привинченный ножками к полу, и свет направленной в мою сторону лампы ослепил меня, я вдруг начал смутно чувствовать, что перспективы мои не так радужны, как это мне еще минуту назад мыслилось.
Из-за света лампы, бьющего в глаза, этот обер-фон-дальше-не-припомню-как тут же из живого человека превратился в смутную тень. Эта тень переломилась об угол стены и оттуда неожиданно резко спросила меня:
— Дидье Риве, что вам известно о кладе, найденном в Лангедокской деревне?
— Кладе?.. — Я даже не понял. — О каком кладе, господин обер-фон?..
— Дурака решил валять?! — рявкнул недавно еще такой обходительный "обер". — Здесь выбьют из тебя твою дурь! О кладе, который ты нашел со своим паршивым попом, с Беренжером Сонье!
Я настолько опешил, что слова из меня поползли бесформенные, как размокшая глина. Клад?.. Какой клад, господин обер-фон?.. Никакого клада… Свитки какие-то… Да еще Спиритус Мунди, стекляшка такая… А если вы про сапоги, которые отец Беренжер приобрел…
— Так, стало быть, и будете упорствовать, господин Риве? — предгрозовым голосом спросила тень. И бросила другой тени, стоявшей в противоположном углу: — Ганс, прочисти-ка мозги этому беспамятному господину.
Та другая тень отделилась от стены – и… Право, такой зуботычины ты еще в жизни не получал, Диди!
Сломав спинку стула, я отлетел к стене, ударился о нее головой, и перед глазами пошли круги, а уши наполнило звоном. Сквозь этот звон слабо пробивались слова господина обер-как-бишь-его-там-зовут:
— Нам все известно, Дидье Риве, и напрасно вы отпираетесь…
Его следующие слова были слышны совсем уж плохо: что-то про Тайну, которая должна стать достоянием белой расы, Тайну, которая нужна их кайзеру, чтобы спасти мир, Тайну, которую он вместе с Гансом все равно рано или поздно выколотит из меня…
А Ганс между тем бил и бил, так что я даже если бы и хотел что-нибудь сказать, все равно не смог бы, меня хватало лишь на то, чтобы один за другим выплевывать выбитые зубы. Да и не слышал уже ничего. Разве что под конец – совсем-совсем издали:
— Кажется, ты немного перестарался, Ганс. — И – уже кому-то другому, в открывшуюся дверь: — Entfernen Sie von hier aus gefallenes Vieh auf! [55]
"Зачем германскому "обер-фону" понадобился наш сельский кюре из Ренн-лё-Шато с его замшелыми от времени тайнами?" – как-то отрешенно от собственной судьбы думал я, пока волокли обратно в камеру Diese gefallenes Vieh, [56] мою долго уже ни на что не пригодную плоть.
55
Уберите отсюда эту падаль! (нем.)
56
Эту падаль (нем.)
…Потом, лежа на полу камеры, я каждую минуту ждал нового допроса, и это было почти так же страшно, как в первую ночь ожидать наступления пяти часов утра. Только получить удар стилетом в спину от одного из своих друзей было еще страшнее.
На второй день у меня стало нестерпимо болеть раскровавленное колено, затем оно стало распухать. От боли я не находил себе места, но страх был даже сильее этой боли, и я не решался повернуться на бок, чтобы не подставить беззащитную спину… Полю или Пьеру?.. Боже, кому?!..
Находившийся в камере фельдшер сказал, что если так, без лечения, то через неделю может начаться гангрена. У меня уже начинался бред, и о возможности гангрены я думал безо всякого страха – пусть лучше это, чем новый допрос, чем опять – башкой о стену, чем Ганс с его молоткастыми кулачищами. Однако проходили дни, а нового допроса все не было и не было – видно, в ходе этой войны у германской контрразведки появились более насущные заботы, чем копаться в секретах свитков тысячелетней давности.
Мои друзья, Пьер, Поль и Жюльен, всё пытались разузнать, чего же от меня хотели на этом допросе, и я, бредя, кажется нес всякую околесицу – про Натали, так и не ставшую моей, про запах, что шел от кюре, еще про какую-то белую расу, так заботившую моего обер-фон-шут-его-упомнит-как.
Но и в бреду, ты не сказал ничего лишнего, Диди. Ты снова, Диди, не подал повода. Иначе, небось, обнаружили бы тебя однажды поутру в камере, лежащего со сломанной шеей или со стилетом в спине на грязном полу. Суров был твой ангел, Диди. Но ты, не ведающий о том, кто он, ты, Диди, оттого и жив, что не подавал ему ни малейшего повода…