Загадка Прометея

Мештерхази Лайош

Да, даже зерна. Хотя у хеттов имелось, по всем признакам, развитое животноводство и поливное земледелие. По какой же причине цари оказались в столь стесненных обстоятельствах?

Земля и стада принадлежали воинам. У каждого воина, в том числе самого рядового, была земля. На это он жил, на это содержал себя и семью во время мира и во время войны. Однако обрабатывали землю рабы, и за животными ухаживали тоже рабы. Хетты презирали труд, даже торговец был в их глазах почти что нечеловек. Слово «мужчина» для них было равнозначно слову «воин».

Все и шло своим чередом, пока велись одна за другой войны, приносившие большие трофеи, а главное — рабов. Но теперь был мир. Великое перемирие с Египтом и его вассалами. Военный «пат» между великими державами. Войнам, конечно, как не быть, — они были, но какие?! Жалкие карательные экспедиции против беспокоящих границы нищих кочевников, против бунтующих бедных вассалов.

Рабов выматывали до последней крайности. Как содержать скот, хетты знали, а вот как «содержать» рабов — нет. Они издавна привыкли: «раздобыть раба — дело нехитрое». На войне — конечно, но теперь?! А тут еще пресловутые «мягкие» законы хеттов. Хаммурапи карал смертью за похищение раба. Хетты — всего лишь штрафом.

Но штраф-то мало-помалу оказался чуть ли не ниже рыночной цены раба. Разбогатевшие во время военных походов «вожди» — князьки и царьки — попросту крали рабов у бедноты, выплачивали штраф, если же законный владелец не успокаивался, убивали его и — опять платили штраф. Так началась сильная поляризация и в хеттском обществе. Земли приходили в запустение, бедняки все глубже погружались в бедность — хорошо еще, если не попадали сами в долговое рабство. Богатые же богатели. Становились все богаче. По крайней мере относительно. И все могущественнее.

Только царь был среди них исключением: его достояние таяло, пожираемое административным аппаратом, войском, неизбежными, но бесполезными и ничтожными военными экспедициями.

Если он нуждался в воинах, приходилось наделять их землей, давать рабов — меньше становилось земли и рабов у него самого. Если хотел заполучить воинов по дешевке и освобождал, по древнему хеттскому обычаю, годных и соглашавшихся стать воинами рабов — меньше становилось рабочих рук, невспаханной оставалась земля. (А воин, однажды освобожденный, уже не возвращался из похода к земле. Более того, ему самому причиталась теперь земля и, конечно, рабы — из военной добычи. Только откуда в те времена было взяться добыче?!) Главным источником царского дохода становилась дань от вассалов, от расселившихся по побережью — главным образом греческих — городов, да еще налоги, взимаемые с торговцев. Если удавалось их вытребовать. Вассалы же за это выговаривали себе все больше прав и все меньше ценили ту защиту, которую сулили им львы Хаттусили.

Между тем торговые города предпочитали уже опираться на собственные войска и на соглашения с соседями о взаимной выручке. Обзавелись наемниками и царьки разных городов и племен, они вели друг против друга войны, вступали друг с другом в военные союзы. Очень подозреваю, что бесчисленные налоги и штрафы, которые взимали хеттские местные власти с Гераклова войска, пошли отнюдь не в центральную государственную казну.

Так обстояли дела. Пока хеттское государство, объединяя разнородные силы, могло пускаться в такие войны, которые приносили ему несметное число рабов, царь Хаттусили еще пользовался авторитетом. Но нынче — в пору мирного сосуществования, тянущегося с 1296 года?!

Гераклу все это было хорошо известно, ведь, как мы знаем, он провел три года рабом в Ливии, у владетельной дамы Омфалы.

Убийство Ифита было уголовным преступлением. И хотя несчастный юноша прибыл только затем, чтобы выследить Геракла, подозреваемого в краже, формально он был гостем Геракла. Эклектические крито-микенские законы требуют от преступника весьма скромной очистительной жертвы: одну — самое большее две мины серебра. И вот странный, но проливающий яркий свет на характер нашего героя факт: после стольких подвигов, стольких славных походов у него не было одной-двух мин серебра! Судьям-жрецам ничего не оставалось, как взять его под стражу и продать на три года в рабство. Омфала, судя по всему, была весьма деловая дама: она прикатила на поиски рабыни в Элладу, где этот товар как ни вздорожал, но все еще был дешевле, чем в Малой Азии. (К тому же, сама из греческих переселенцев, она предпочитала держать прислугу, говорящую по-гречески, и вообще была искренне убеждена, что «греки, даже рабы, намного превосходят сообразительностью всех прочих».) Хочу подчеркнуть еще раз: ей нужна была рабыня! В самом деле, не шутки же ради Омфала одела Геракла как женщину! Можно, конечно, и пошутить — обрядить могучего, обросшего щетиной богатыря в женское платье, заставить его неуклюже в нем путаться, — но такая шутка хороша однажды, если же проделывать это три года подряд, то тут уж никакого остроумия нет. А дело в том, что жрецы спешили, хотели поскорее всучить кому-то Геракла. (Наш герой обладал, наверное, отменным аппетитом, и они боялись, что ему перепадет слишком много жертвенных животных. Кормить, однако, приходилось: нельзя ведь было допустить порчи товара!) Итак, Геракла отвели к Омфале. Омфала же была не слепая, она видела, что перед ней не ткачиха, но решила: на вид раб смышленый, как-нибудь выучится, ну, в крайнем случае и другое дело для него найдется. А чтобы не пошла про дом ее дурная слава, велела она переодеть новое свое приобретение в женское платье и предупредила, чтобы среди ткачих в мастерской раб вел себя пристойно.

(Из чего можно сделать вывод, что Омфала, дама весьма состоятельная, давно перешагнула границу первой молодости, да и прежде вряд ли была очень уж соблазнительна. Так что созданные позднее произведения искусства трактуют этот сюжет неправильно в самой основе.)

Во время Великого перемирия, длившегося круглым счетом сто лет, наиболее динамическую картину после упадка Митанни являла собою вновь становившаяся мощной державой Ассирия. Великий ее властитель с почти непроизносимым именем — Тукултининурта — несколько раз успешно водил свои войска на покорный Египту Вавилон, захватил сокровища, рабов и даже одну из главных святынь. Однако в описываемое нами время ассирийские князьки — при поддержке вавилонян, больших мастеров интриги, — устроили заговор и прикончили Тукултининурту, а вместе с ним и централизованную диктатуру. Теперь страну выматывали экономические неурядицы. Былое богатство давала Ассирии торговля с внешним миром; однако в это время ассирийцам нигде не удавалось основывать колонии. Что это было со стороны великих соседей — «запрет иммиграции», «бойкот»? Во всяком случае, ассирийцев боялись. И ассирийцы, за неимением лучшего, занялись земледелием. Вот только очень уж мало было у них рабов! Но для того, чтобы затевать грабительские войны с могущественными сопредельниками — особенно теперь, после убийства Тукултининурты, — сил не было. Тогда, не имея возможности раздобыть рабов извне, они создали сословие рабов у себя. Строго говоря, по самому духу патриархального ассирийского правопорядка все члены семьи являются, по существу, рабами главы семьи —

даже если речь идет о незаконной жене или о приемных, неродных детях. Поэтому в Ассирии усыновляли всех подряд: человек впал в нищету — его усыновляли; запутался в долгах — усыновляли; пахарь в неурожайный год взял ссуду под невероятные, ростовщические проценты, которых, разумеется, выплатить не мог, — усыновляли. Словом, гипертрофированное семейственное чувство привело к такому массовому усыновлению, что, если бы социальная политика Ассирии знала хоть мизерную надбавку на семью, государство осталось бы голым. А перешло бы все в карман только самых богатых. Иными словами, и здесь чрезвычайно быстро шла социальная поляризация: с одной стороны, беднота превращалась в рабов, с другой — наиболее могущественные стремительно обогащались. А тут еще недостаток рабочей силы, пополнить которую из внешних источников ассирийцы не могли: сравнительно бедной стране рассчитывать на brain drain не приходилось. Что же до недавно созданной и похваляющейся несколькими победами армии, то в конечном счете она сильна была только разглагольствованиями да угрозами: кичилась и точила зубы на всех и вся, твердила, что хетты вконец разложились, изнежились, что Египет всего-навсего папирусный лев, однако выступить активно не могла и она. Так что — хотя ассирийцев побаивались — подлинного международного авторитета у них не было. (Настолько, что побитый ими же правитель Вавилона, вассал египетский, выражал Египту дипломатическим путем протест за то, что фараон в некоем послании приветствовал ассирийского царя обычным среди равных обращением «брат». А между тем «владыки ассирийские были с незапамятных времен данниками вавилонских царей». Так пенял фараону один из последних касситских царей Вавилона, в то время как себя самого именовал вовсе не «братом», а всего лишь «рабом великого фараона» и сообщал в том же послании, что четырнадцатикратно припадает к стопам фараоновым, причем семь раз падает на живот и еще семь — на спину. Вот он, язык дипломатии!.. Ибо Вавилон, переживая период упадка, особенно гордится своим прошлым, традиционным своим культурным превосходством и всем тем, что сделали вавилоняне во имя прогресса. Какой уж тут «брат» — царь ассирийский!)

Так выглядел век Treuga Dei на доминирующем континенте.

А как обстояли дела в темной Европе? Вернее, в единственной ее, чуть брезжившей светом точке — Микенах? Иными словами, в городах, главным образом пелопоннесских и ахейских, позднеэлладского периода, среди которых Микены были primus inter pares [16] .

Города эти с большим опозданием по сравнению с Азией, но с тем большей страстью включались в кровообращение мира. Около 1500 года до нашей эры извержением Санторина было уничтожено Критское государство. Города обратились в развалины, остатки населения, весь богатейший некогда остров стали легкой добычей ахейцев. Восприимчивые эллины быстро усвоили критскую культуру и цивилизацию, которая отличалась не столько оригинальностью, исключительностью своей, сколько универсальностью. Эта универсальность потом до конца оставалась характерной чертой греческого миропонимания и образа мысли. Оказавшись на Крите, ахейцы сразу же были включены в Средиземноморье — в самом широком значении этого понятия. Помимо всего прочего, быстро выстроенный флот ахейцев, и это особенно важно, стал благодаря обладанию Критом участником великого союза того времени по торговле и судоходству. Уже в XIV веке до нашей эры существовали греческие колонии в дельте Нила, в Малой Азии и даже на побережье Палестины, причем в самом мирном сожительстве и ближайшем соседстве с пуническими городами. (Обосновывавшиеся на новой своей родине израилиты также встречались с «киввеусами» — ахеянами, ахейцами, — в Библии имеется упоминание о заключенном с ними мирном соглашении.)

16

Первыми среди равных (лат.).

Это был период расцвета Микен.

Тринадцатый же век рассматривается историками как век их упадка. Греческие корабли исчезают из мирового мореходства, колонии, во всяком случае наиболее отдаленные, существуют в отрыве от материнской державы, ассимилируются. В городах Пелопоннеса не возводят более блистательных сооружений. Становятся проще, беднее и предметы обихода. Дух ахейский живет прошлым, не создает нового.

И причина всему этому, по мнению некоторых ученых, — появление на Севере дорийцев.

Однако другие признаки, и главным образом устная и письменная традиции, указывают на то, что век этот еще вовсе не был веком упадка. Упадок наступил лишь после Трои, и, как вообще любой период упадка, наступил неожиданно, внезапно, катастрофически. Тринадцатый век был, напротив, вершиной расцвета. Дух ахейский, и правда, создавал не города — они уже были созданы — и не предметы обихода, еще более, чем прежде, изысканные; но именно тогда создавалась, например, мифология. И вынашивались — как мы увидим, следуя за Прометеем, — грандиозные политические проекты мирового значения.

Несомненный факт, что Микены в этот период обосабливаются. Но вряд ли в оборонительной позиции! Правильнее будет сказать: Микены замыкаются в себе.

И не из-за дорийцев. (Право, кого тревожили дорийцы за неодолимой истмийской «линией Мажино»!)

Микены замыкаются в себе из-за пунийцев, или финикиян. А за Финикией, как мы знаем, следует искать Египет. Ведь пунийцы политикой не занимаются, не так ли, — во всяком случае, политикой с позиций военной силы.

Пунийцы — странный народ. Да и народ ли это? Он не создает государства, не делает даже таких попыток, не захватывает территорий, нет у него и военачальников — да, до самого Ганнибала, то есть еще в течение тысячелетия: ни военачальников нет, ни диктаторов, ни войска. Правда, имеются города-крепости, выстроенные на приморских скалах; когда приходит беда, все укрываются в этих городах, и тогда каждый берет в руки оружие. Есть у них города и на родной земле и повсюду; но единения, большие, чем город, им не известны. Их торговый флот — самый значительный: по тем временам он, можно сказать, на морских просторах единственный. Но это торговый флот. Правда, в случае необходимости каждый матрос берется за оружие. Впрочем, в те времена «торговец» непременно «человек с оружием», ему всегда приходится быть готовым отразить нападение и часто даже место на рынке не удается захватить без «поножовщины». (Где торг — там и сила.)