Загадка Прометея
Шрифт:
Свою способность фантазировать я отнюдь не ценю выше той же способности любезного моего Читателя. И готов, не глядя, принять любые варианты по каждой детали. Но что касается действительной сути дела, то здесь я, безусловно, прав. По сути микенский двор занимали именно такие заботы и — по сути — именно такое нашли они решение!
И они были всего лишь простыми смертными. И они ужасно серьезно принимали ту коротышку жизнь, которая была им отпущена, стонали под гнетом властей предержащих и собственных страхов. И они жили еще не при коммунизме.
Не будем же презирать их, не будем высмеивать. Они не меньшие наши братья, они — наши предки! И — внимание: они жили уже в настоящем времени — настоящем времени не только в истории Земли, но и в истории Человека. Постараемся же понять их, и понять без «снисходительного всепрощения», не «сочувствуя», но попытавшись чему-то научиться на их истории.
А теперь я и в самом деле дам немного воли фантазии и попробую назвать по имени того человека в микенском дворце, который в ходе дискуссий наиболее резко формулировал возникающие дилеммы и, в конце концов, подсказывал успокоительные решения.
Его имя — Терсит.
Образ Терсита, донесенный до нас «Илиадой», поразительно сходен с тем образом, в котором предстает перед нами, по следам хроник XV века, Ричард III. Это был горбатый, хромой гном, к тому же косоглазый и лысый злючка, постоянно чинивший всем неприятности. Разумеется, мы должны подходить к Гомеру критически. (Например, косоглазие — явно поэтическая гипербола; если бы это слово не уложилось в гекзаметр,
Что же до того, был ли Терсит лысым, то я скажу так: под Троей, возможно, и был, что не мешает ему, однако, сейчас, заседая в микенском совете, иметь еще весьма густую шевелюру, украшающую его несколько склоненную вперед, как обычно у горбатых людей, крупную в соотнесении с корпусом голову. Которая, кстати, мне кажется, вовсе не была безобразна. Мы знаем, горбатые люди, как правило, умны. (Ломброзо [32] в свое время объяснил это, предвосхитив всю современную характерологию: у горбатого положение тела таково, что главная шейная артерия ничем не сдавлена и потому лучше снабжает кровью мозг. Поэтому же лицо горбатого, я сам замечал это неоднократно, даже если оно, волею случая, некрасиво, светится особенной интеллигентностью. А его взгляд, направленный снизу, странно беспокоит, но не неприятен, ибо разумен.) Сходство с Ричардом III, возможно, увлечет наше воображение далеко — представит Терсита этаким не знающим удержу, способным на массовые убийства преступником, маньяком, властолюбцем, каким был Ричард III. Возможно, таким и пришлось бы нам изображать его, окажись Терсит столь же близко к власти, как Ричард III. Если вообще мысль о верховной власти приходила ему в голову. Горбатые люди часто озлоблены. Как слепцы — ласковы, хромые — чаще веселы, любят подурачиться. (Этому тоже есть причины. Я лично подозреваю, что слепому легче относиться доброжелательно к миру и людям, чем тому, кто их видит. Ну, а серьезно говоря, слепота — это такой крест, который пробуждает сочувствие и жалость в самых грубых душах и в каждом, кто еще способен на это, воскрешает инстинктивное желание помочь. Хромой же чувствует, что заносчивость, величественная поза ему не к лицу: его увечью, превращающему походку в некий гротескный танец, больше приличествует веселый склад.) И слепой и хромой обыкновенно винят в своем несчастье лишь судьбу, или самих себя, или бога — словом, то, во что верят. Горбатый почти всегда знает или полагает, что знает: кто-то повинен в его беде — отец ли, мать или нянька. Кто-то, кому доверили его, беспомощного младенца, и кто не уследил за ним, то есть кому он не был по-настоящему дорог. Кроме того, горбатый почти ничем не отличается от здорового человека, все органы чувств его служат исправно, а мозг зачастую работает еще лучше, чем у других. Жалости он не вызывает, да оно и понятно: помочь ему невозможно, самый же вид здорового человека ему обида — если согнуться ради него, он увидит в этом насмешку; если держаться обычно, во весь рост, ему почудится упрек в том, в чем он неповинен — в чем повинен кто-то другой, у которого, как у всех, прямая спина. И вот, его же еще попрекают, вместо того чтобы просить прощения!
32
Ломброзо, Чезаре (1839-1909) — итальянский психиатр-криминалист и антрополог, родоначальник антропологического па-правления в буржуазной криминологии и уголовном праве.
Это длинное отступление небеспричинно. Ибо, опираясь на вышесказанное, мы можем определить место Терсита в микенском обществе. Несомненно, Терсит принадлежал к знати, но не к той ее части, у которой могли быть надежды приблизиться к верховной власти. Происхождение его — быть может, старинная родовая знать? «Сын Агрия» — Агрий в мифологии столь же частое имя, как у нас Ковач. Правда, здоровые его родичи достигают кое-какого положения в Троянской войне. Но «ва-банк» Троянской войны даже таким, как Одиссей с его, мягко выражаясь, сомнительной родословной (незаконный сын распутной дочери вора!), давал возможность выдвинуться. Тогда почему мы вообще поминаем имя Терсита, почему он столь неоспоримо принадлежит все-таки к числу знати? Очевидно, потому, что он состоятельный человек. Но откуда его состояние? Владей он каким-либо мастерством либо искусством, мы об этом знали бы. Однако никаких упоминаний о происхождении его богатства нет. Таким образом, возможны лишь два варианта: оно составлено благодаря торговле либо пиратству. В первом случае ему бы никак не попасть в число знати. Фигура же его и поведение не позволяют допустить, чтобы он занимался пиратством. Следовательно, Терсит принадлежал, скорее всего, к тем — весьма почитаемым в обществе — богачам, чье состояние добыли морским разбоем еще отцы и деды.
Итак, вот он сидит среди знати, деньги у него есть, положения нет, и он — калека. Чем обратить на себя внимание? Внимание политических заправил и — что в этом возрасте ему, быть может, еще важнее — внимание женщин? Причем в том кругу золотой микенской молодежи, в котором и женщины и .мужчины могут выделиться только красотой — мужчины еще и спортивными успехами. Или властью. Или умом. Что до власти, то ему до нее, мы знаем, не дотянуться. Следовательно — умом.
Умом-то умом, но как именно? А вот так — иронией: поводов предостаточно — сильные мира сего подбрасывают тему за темой, подают прямо на блюдечке. Ох, уж это церемонное, немыслимо серьезно относящееся к себе микенское общество! Иронии оно не понимает, если же кое-что и улавливает, то объясняет лишь тем, что Терсит наглый, злой и пренеприятный субъект. Впрочем, мы ведь можем увидеть их всех через двадцать с чем-то лет под Троей; можем убедиться сами, с какой убийственной серьезностью относятся эти захлебывающиеся от восторга вояки, эти сказочно расфуфыренные, расфранченные, убранные в серебро и золото очаровательные гусаки к собственному умопомрачительному героизму. Можно ли это вынести без легкой святотатственной насмешки? Да еще тому, кто и себя-то не выносит без некоторой толики иронии?! (Да, он дошутился: такую зуботычину получил от Ахилла, что тут же и отдал душу богам. Только верно ли, будто от Ахилла? Просто не верится. Чтобы Ахилл поднял руку на калеку? Хотя… Уж очень в дурную минуту подвернулся Терсит, наговорил пошлостей, когда герой совсем потерял голову от горя, оплакивая смерть страстно любимого человека.)
Однако сейчас нам до Трои еще далеко. Мы сидим на государственном совете, который на наших глазах превращается в собрание беспомощных тупоголовых болтунов. Все наиважнейшие вопросы забыты, отставлены в сторону; два дня напролет все заняты дурацкими проблемами этикета. Ибо в Микены прибывает божество! Что ж, в самое время! По крайней мере увидит во всей красе эту компанию, где каждый боится каждого, каждый почитает себя наимогущественным вельможей, а между тем дрожит то перед Олимпом, то перед фанатиками варварами и готов подобострастно «считаться с чувствами» аркадских царей-свинопасов; где все друг другу что-то нашептывают, никто не смеет громко отстаивать свое мнение, а среди жалких идеек, перепархивающих шепотком от одного к другому, редко-редко мелькнет хоть одна здравая мысль, да и та принадлежит либо Нестору, который рад-радехонек, что хоть на этот раз отделается дешево, а не кораблями, оружием или лошадьми, либо Калханту, человеку, правда, чудовищно ограниченному, но по крайней мере не совсем идиоту. (Впрочем, идиот-то он идиот, по весьма последовательный, что, право, даже похвально.) А как явно тщится Атрей использовать молодого честолюбца жреца в своих интересах, не замечая при этом, что сложившиеся между ними отношения уже оборачиваются ему во вред! И тут же — дамы. Они-то, пожалуй, без труда заткнули бы за пояс своих повелителей-мужчин, да только нет у них возможности по-настоящему проявить себя. Вот и получается, что вся их мудрость — лишь хитрость прислуги, все честолюбие — в том, чтобы затмить соперниц самым нарядным платьем, самыми необычными заграничными вещицами, самыми оригинальными и изысканными украшениями.
А в самом деле, поскольку речь зашла о дамах — как обстояли дела у Терсита с женщинами? Что же, коль скоро сам по себе он был им не нужен, Терсит старался хотя бы завести с ними дружбу, тем ограждая себя от пренебрежения с их стороны. Хочу, чтобы меня поняли правильно: я имею в виду не сексуальную обездоленность Терсита; вообще говоря, такое в те времена бывало, и бывало, как можно установить по многочисленным данным, нередко. Бывало среди рабов, среди простых воинов — и, ох, как же мало могла тут помочь ритуальная проституция! (Когда-то, в доисторические времена, может, и помогала. Но в описываемое время уже нет. Самый институт, правда, сохранялся, существовал даже позднее, на протяжении многих столетий, но в обществе точно знали, когда на какую даму падает жребий служить во храме. И дама соответственно приводила с собой поклонников своих, причем каждому было известно, кто именно может принять участие и обряде и даже в какой очередности. Были и точно разработанные способы держать непосвященных в отдалении.) Человеку богатому, вообще каждому, кто мог позволить себе иметь рабыню, сексуальные заботы были неведомы. Широко пользовались таким способом смирения страстей своих и подростки, и взрослые мужи в ту пору. (Что уж скрывать — женщины тоже. Разве что проформу блюли, да и то не слишком.) Однако же ни тогда, ни во времена более поздние не считалось особой доблестью пользоваться лишь проституированной любовью. Тем менее было это почитаемо в Микенах, где женщина, как предмет роскоши, являлась своего рода знаком отличия; где мужчина соблазнял и отбирал принадлежавшую другому женщину с единственной целью — похвастать победой, появившись с нею в храме, на состязаниях, в обществе. Не знаю, имел ли Терсит успех — и какой именно — среди микенских аристократок благодаря уму своему и маленьким услугам чисто духовного свойства. Знаю только, какова была общая позиция его в этом вопросе. Очевидно, он постановил про себя, что микенские женщины, все до одной — глупые гусыни и ему не нужны. Куда больше радости принесет ему какая-нибудь ладная девчонка-рабыня, с которой хоть разговаривать не обязательно и можно сразу же прогнать на место, к лохмотьям, что служат ей ложем. Если же, паче чаяния, находилась вдруг дама, умевшая оценить его достоинства, решал: вот это — другое дело, эта и умом не обижена, с такой даже ославить себя не грех. А уж если упомянутая дама была к тому же собой хороша, бормотал самодовольно: «Ну, ну, бабенки-то ко мне так и липнут. Впрочем, мне они все равно ни к чему!»
Как же попала эта декадентская фигура в героический (да еще, как уверяют некоторые, «наивный») эпос?! Нет, она не придумана бродячими певцами. Она существовала. И тревожила Гомера; он не мог отвести Терситу никакой серьезной роли, и все-таки Терсит был ему нужен. Как нужен — и еще будет нужен — мне, пока я отыскиваю решение загадки Прометея.
Они вошли в город еще до полудня. Вернее, по нашим понятиям — утром. Часов в девять-десять. Мы знаем, таков был обычай: после дальнего пути, приблизясь к цели путешествия на расстояние двух-трехчасового перехода, путники с вечера разбивают лагерь, приводят себя в порядок, хорошенько отдыхают, иной раз даже несколько дней. Этот обычай, как я упоминал, сохранялся очень долго; еще и сегодня мы находим в двух-трех часах езды (телегою!) от больших поселений следы древних постоялых дворов или придорожные корчмы, выстроенные позднее на старом пепелище. (В наши дни не полагается сразу же устраивать прием в честь прибывшего издалека гостя — мы сперва отправляем его в гостиницу, даем время привести себя в порядок, перевести дух. Когда-то, однако, и у нас такое отношение к гостю сочли бы чрезвычайно оскорбительным.) Итак, наши герои рано поутру снялись с бивуака и часов в девять утра подошли к Микенам. Конечно, до Львиных ворот было еще далеко. Пока что они шли через утопавшие в садах пригороды; затем — по густо застроенным домишками земледельцев, торгового и ремесленного люда предместьям, где находилось первое святилище какого-нибудь божества, возле которого путнику полагалось остановиться и после омовения рук принести жертву — немного оливкового масла, муки, — воздать хвалу за благополучное возвращение. Совершал жертвоприношение Геракл, это была его привилегия, однако он и здесь, как не один раз прежде, выразил готовность уступить эту честь своему божественному спутнику. Но Прометей, как и всякий раз прежде, отклонил ее. К этому времени наших друзей сопровождала уже, разумеется, огромная толпа, типичная для нижнего города. И множество детишек, не сводящих с героев глаз. Не сразу удалось унять их, водворить тишину, приличествующую жертвоприношению. А что началось, когда победители амазонок стали бросать в толпу лакомые жертвенные кусочки! Мы не знаем, сколько было таких остановок, пока оказались они наконец перед Львиными воротами. Вступление в крепость также сопровождалось особым ритуалом. Сперва полагалось выразить восхищение приветственными транспарантами и благоговейно запечатлеть их в памяти: ведь требовалось время, чтобы блюстители порядка могли оттеснить назад всякую мелкую сошку — обывателей, затесавшихся в колонну; требовалось время, чтобы из самой колонны вывести и оставить в назначенном месте рабов и прислужников, подводы с хозяйственным скарбом, исключая личных слуг героев и тех, кто нес дары. Далее надлежало выстроить колонну в должном порядке. Затем ворота отворялись и в них показывались не слишком сановитые представители городской власти, — краткие приветственные речи, объятия, обмен подарками. Не знаю, было ли правило, что войти в крепость мог только безоружный, да это и несущественно. Если было, то Иолай, Филоктет и другие штабные военачальники оставили свое личное оружие в специально охраняемом месте у ворот — вот и все. Возможно, однако, что этот запрет распространялся лишь на дворец.
Микенская крепость напоминает треугольник. Самая длинная, северная, ее стена — четыреста метров. Юго-западная стена по прямой — триста метров, здесь находятся и Львиные ворота. Юго-восточная стена — также триста метров. От стены до стены в самом широком месте — немногим более двухсот метров. Иными словами, она больше, чем Крепостной дворец в нашей Буде, но меньше всего района будайской крепости. Однако застроена гораздо гуще. Вы вступали в крепость через Львиные ворота и, пройдя коротким подземным ходом, справа видели продовольственные склады, затем — обнесенное стеной необычное строение круглой формы — место захоронения знати, далее шли частные дома. Приблизительно в полутораста метрах от ворот открывалась небольшая, хотя здесь, в тесноте крепости, казавшаяся просторной, площадь; на северной ее стороне высился дворец. Он представлял собою грандиозный комплекс сооружений, расположенный на самой вершине холма. Примыкавшие к нему дворы, внутренние сады, храмы занимали приблизительно гектар, то есть едва уступали кносскому дворцу. Это было трехэтажное здание с обширными подвальными помещениями, с центральным отоплением, водопроводом, ватерклозетами; в центре его располагался парадный мегарон с колоннами, огромный тронный зал, в подвалах же находились самые различные службы: устройство, приводившее в действие отопительную систему, продовольственный склад, сокровищница, арсенал, — словом, все необходимое, вплоть до казематов. В общем, дворец был вполне пригоден для размещения многочисленного царского семейства, придворных служб, высших сановников и соответственно несметного числа слуг. В подвале находилась также усыпальница царствующего семейства. Сооружение дворца началось в предыдущем столетии; в старой его части сохранилось довольно много мраморных, сужавшихся книзу колонн в критском стиле, стены же были украшены вышедшими с тех пор из моды изображениями растений и животных, причем преобладали фантастические змеевидные полипы. Но центральная часть дворца и более новые храмы, среди них и главное святилище крепости, были выстроены уже в современном стиле: цилиндрические колонны, геометрические орнаменты на стенах, в основном извивающиеся во всех направлениях ленты и спирали, создающие впечатление глубины.