Загадка Таля. Второе я Петросяна
Шрифт:
Петросян и сам задавал себе этот вопрос. Он начал осознавать, что как шахматный художник, как артист он деградирует и его практицизм в конце концов погубит его и как спортсмена. Художественное, эстетическое начало и спортивное слиты в шахматной игре воедино. «Шахматы слишком игра, чтобы быть искусством, и слишком искусство, чтобы быть игрой». Тем, кто игнорирует эту истину, шахматы рано или поздно мстят.
Тигран понимал это. Но он понимал и другое — и это было не менее важно, — что, добившись второй раз участия в турнире претендентов, он и впрямь становится, как видно, претендентом на
Нет, он по-прежнему не метил на первое место, но решил позволить себе некоторую вольность. «…B турнире претендентов я решил „поиграть в шахматы“, — писал он по окончании соревнования, — желание естественное для гроссмейстера: играть каждую партию независимо от силы партнера, играть не тревожась, как отразится исход партии на результате в турнире».
Увы, он с огорчением убедился, что стремление к спокойной жизни стало привычкой, которая вцепилась в него и не хотела отпускать. Да, он, «железный Тигран», научился не проигрывать, но, оказывается, слишком дорогой ценой, потому что разучился выигрывать, по крайней мере у равных по силе противников.
Итак, Петросян решил в Амстердаме «поиграть», но судьба зло подшутила над ним. В первом туре Петросян встречался черными с Геллером. Как-то получалось само собой, что два друга встречи между собой заканчивали обычно вничью. Наверное, поэтому Петросян, получив лучшую позицию, сделал несколько беспечных ходов в уверенности, что вскоре начнутся дипломатические переговоры. Однако Геллер на этот раз настроен был очень решительно. Натолкнувшись на неожиданную агрессивность противника, Петросян растерялся и проиграл.
Он уже как-то привык проводить турниры без единого поражения, а тут такое фиаско в первом же туре! Это было очень досадно, но главные огорчения были впереди. Следующим его соперником был Бронштейн. Петросян, по свидетельству самого Бронштейна, «грандиозно провел партию». Воспользовавшись тем, что соперник допустил несколько неточностей в дебюте, Петросян достиг подавляющего позиционного превосходства. Это был триумф его стратегии. Белые фигуры завладели всеми ключевыми пунктами позиции, в то время как, например, черная ладья ферзевого фланга и белопольный слон до самого конца партии так и не смогли шевельнуться.
Бронштейн мог только ждать неминуемой развязки. Последние восемь ходов он сделал едва ли не машинально одним конем. Восьмым ходом коня он напал на белого ферзя, не придавая этой угрозе, естественно, никакого значения. Каково же было его удивление, когда Петросян, увлеченный приближающимся завершением борьбы, игнорировал его нападение. Пожав плечами, Бронштейн взял ферзя.
Вот как описывал свои впечатления один из очевидцев этой драмы: «Я никогда не забуду выражения ужаса и изумления, с которым Петросян взирал на то, как исчезает с доски его ферзь. Жестом безнадежного смирения, не говоря ни слова, он остановил часы. Трагический конец того, что могло стать партией его жизни…»
Этот эпизод имел неожиданное продолжение. На обеде, который дали в честь участников власти Леэвердена — города, где проходило два тура соревнования претендентов, кулинары потчевали гостей мороженым, изготовленным в виде шахматных фигур. Бронштейн немедленно взял ферзя и протянул Тиграну:
— Теперь мы квиты!
Тигран молча улыбнулся. Он не мог ни одному из соперников преподнести даже пешки…
В тот вечер, когда Петросян сдался Бронштейну, он долго гулял с Кересом по улицам Амстердама. Оба не проронили за весь вечер и нескольких слов. Петросяну было не до разговоров, а тактичный Керес понимал, что в таких случаях любые слова утешения будут только растравлять рану…
Злоключения его между тем не кончились. В третьей партии — с самим Смысловым, который тогда был в зените своей славы и спустя год стал чемпионом мира, Петросян отлично вел борьбу и черными добился совершенно выигранной позиции. Но, стараясь победить наиболее «комфортабельным» способом, он упустил верный выигрыш.
Поразительно, но и в четвертом туре его ждали огорчения! Во встрече со Спасским Петросян добился огромного позиционного перевеса и выиграл пешку. Однако тут уже, наверное, сказалось то, что он был психологически травмирован. Петросяну отказало его мастерство реализации преимущества, и Спасскому тоже удалось спастись.
И эта, четвертая, неудача не сломила Петросяна! В первом круге он все же достиг пятидесятипроцентного результата, выиграв у Филипа и Пильника.
Можно было подумать, что он оправился от ошеломляющих неудач и во втором круге натворит еще бед. Но порох у Тиграна уже кончился. Во втором круге он, правда, осуществил вендетту, выиграв у Геллера, но зато остальные восемь партий провел в добром старом стиле, вновь став милым «Тигранчиком». В итоге Петросян набрал девять с половиной очков — на пол-очка меньше, чем Керес, и на два — чем победитель турнира Смыслов, и разделил третье-седьмое места с Бронштейном, Геллером, Спасским и Сабо.
Для неудачника, начавшего столь ответственное состязание с двух поражений, совсем не плохо, не правда ли? Но Петросян был недоволен. И вовсе не спортивным результатом. И даже не тем, что попытка изменить обычную турнирную стратегию, вернуться к полнокровной борьбе кончилась плачевно. Он был встревожен, чтобы не сказать — напуган, тем что попытка эта, оказывается, несколько запоздала, что он уже втянулся во вредную привычку отнимать очки только у слабых и делить очки с сильными. Потому что Петросян пришел к прискорбному для себя выводу: неудачи в партиях с Бронштейном, Смысловым и Спасским, как ни горько ему было это признавать, только казались случайными.
Да, конечно, ферзя в партии с Бронштейном он мог не подставлять, это так, но разве он вынужден был долго маневрировать, стараясь дотянуть игру до контроля, чтобы отложить партию и выиграть ее, что называется, с гарантией? Разве это стремление не демобилизовало его, пусть и частично, не ослабило его внимательности?
Разве это же самое стремление, которое один из комментаторов партии назвал «любовью к усилению позиции», не помешало ему добиться легкого выигрыша над Смысловым? И разве не ходом, опять-таки продиктованным тягой к «спокойной жизни», он упустил львиную долю преимущества во встрече со Спасским?