Загадки княжны Таракановой
Шрифт:
Екатерина пошла в своих заботах о Кремле еще дальше. В 1773 году был заложен гигантский дворец по проекту Баженова. Он должен был охватить весь Кремль, но, к счастью, истощенная пугачевским бунтом и войною казна не дала возможности осуществить это… Последствия внимания Екатерины были страшны: уничтожение еще крепких старых зданий Приказов, знаменитого Запасного дворца, где когда-то помещались хоромы Самозванца, снос Тайницкой башни, палат Трубецких, церкви Козьмы и Дамиана, дворцов духовенства. По планировке 1775 года была расчищена Красная площадь, сломан старый Гостиный и Посольский дворы, уничтожены стены, ворота и рвы Белого и Земляного городов…
Пока шло очередное разрушение-реконструкция древнего Кремля, Екатерина жила в старом Коломенском дворце.
В девять утра князь Александр Алексеевич Вяземский, как всегда, шел с докладом в кабинет императрицы.
Надев «снаряд», Екатерина читает отчет князя Голицына. Сначала с милостивой улыбкой: добрая государыня читает отчет
– Бестия!.. Каналья!.. Это не донесение, это любовное послание. Этот выживший из ума старец, по-моему, совсем потерял голову от развратной негодницы!
Наконец она успокоилась, уселась в кресло, позвонила в колокольчик.
Вошел молодой белокурый красавец Завадовский, новый секретарь императрицы.Петр Васильевич Завадовский с весны 1775 года состоял «при собственных делах императрицы». В июле того же года при праздновании Турецкого мира ему будет пожаловано полтысячи душ в Белоруссии.
– Пишите, мой друг.
Секретарь усаживается за столик.
Екатерина, расхаживая по кабинету, начинает диктовать письмо Голицыну.
Князь Вяземский, как всегда, молча наблюдает эту сцену. Он есть – и его нет. Он умеет исчезать, оставаясь на месте.
– «Князь Александр Михайлович, – диктует Екатерина. – Пошлите сказать известной женщине, что, ежели желает она облегчить свою судьбу, пусть перестанет играть ту комедию, которую она в присланных нам бумагах играет. Это дерзость. Дерзость доходит до того, что она смеет подписываться Елизаветой».
– Я не поспеваю, Ваше величество, – говорит Завадовский.
– Простите, мой друг, – берет себя в руки Екатерина.
И вновь диктует, обращаясь к нему с нежной улыбкой, и вновь постепенно приходит в бешенство:
– «Велите к тому прибавить, что никакого сомнения не имеем, что она авантюристка. И для того посоветуйте этой каналье, чтоб она тону-то поубавила и чистосердечно призналась, кто заставил играть ее сию роль? И откудова она родом? И давно ли сии плутни ею вымышлены? Повидайтесь с нею, князь, и весьма сердечно скажите этой бестии, чтобы она опомнилась. Вот уж бесстыжая каналья! Дерзость ее письма ко мне превосходит всякие чаяния!»
– Я не успеваю, Ваше величество.
– Простите, мой друг.
Она продолжает диктовать:
– «И я серьезно начинаю думать, что она попросту не в полном уме. Остаюсь доброжелательная к вам Екатерина. Москва, июня 7 дня 1775 года».
Подписав письмо, императрица обращается к Вяземскому:
– И намекните князю, что, если сии два вопроса в самом скорейшем времени не получат ответа…
Вяземский поклонился.
Екатерина взяла себя в руки и добавила привычно благостно:
– И пусть он поосторожнее будет с этой канальей. Князь добр, а женщина бесстыжа и коварна. Что еще у нас, Александр Алексеевич?
– Граф Алексей Орлов пересек границу России и сухопутным путем направляется в Москву.
Вяземский вопросительно посмотрел на императрицу.
– Ну что же, граф доблестно вел себя в сражениях, он оказал нам неоценимые услуги в деле с этой бестией, и мы с нетерпением поджидаем графа в Москву на наши торжества по случаю заключения мира с турками. Заготовьте указы о присвоении титула Чесменского и о прочих его наградах.Голицын: «И все-таки – кто она?»
Князь Голицын и Ушаков вошли в камеру Елизаветы. Князь был мрачен.
– Ах, князь, где же вы столько пропадали?.. Я скучала, – нежно и кокетливо, будто не замечая настроения князя, начала Елизавета.
– Я ждал ответа Ее величества на ваше послание, – хмуро сказал князь. И добавил сухо и строго: – Ее величество справедливо возмущены дерзостным тоном вашего письма и предлагают вам впредь перестать играть комедию, которую вы, несмотря на все увещевания наши, играть продолжаете. И немедля ответить на следующие вопросы: кто надоумил вас присвоить царское имя? Откудова вы родом?
– Князь, я уже объяснила: никто! – не торопясь, начала Елизавета. – Просто откуда-то возник слух…
– Так! Отвечать отказываетесь! Пиши! – обратился князь к Ушакову. – Второй вопрос: откудова вы родом?
– Но, князь, вы же знаете… Я много говорила вам, что эта загадка мучает меня всю мою жизнь, и…
– Пиши: опять отвечать отказывается, – жестко обращается князь к Ушакову. – И третий вопрос: от кого получили вы тексты завещаний российских государей?
– Но я уже отвечала вам: не знаю… Может быть, и есть моя вина в том, что, не зная, я отправила их графу…
– И на третий вопрос отвечать не желает. – И князь, пряча глаза, сказал Елизавете: – Ну что ж, видит Бог, государыня была к вам милостива, но всякому терпению есть конец. – И он приказал Ушакову: – Пусть войдет господин комендант…
«Клянусь, она с любопытством ожидала дальнейшего. Не с ужасом, а с любопытством. И такая была гордая! Господи, отведи искушение!»
В камеру вошли комендант и солдаты.
– Отберите у сей женщины все! Все, кроме постели и самого нужного белья и одного-единственного платья. Ее служанку более
В камеру уже входили офицеры и солдаты. Комендант выносил вещи принцессы.
Она выслушала Ушакова, залилась слезами и упала на постель.
– Ах, голубушка, я же предупреждал, – сказал князь и торопливо вышел из камеры. Он не терпел женских слез.
В камере остались офицер, двое солдат и Елизавета.Она тотчас перестала плакать, внимательно посмотрела на пришедших и обратилась к ним сначала по-немецки:
– Вы тут намерены быть всегда, господа?
Но они молчали.
Она заговорила по-французски.
Солдаты и офицер только переглянулись и продолжали молчать.
Они понимали только по-русски.В своем дворце Голицын в халате сидел в кабинете. Перед ним стоял комендант крепости Чернышев. Комендант докладывал.
– Совсем плоха. Два дня не ела. И кровью ее рвало. Не может она принимать эту пишу. Потом вас все звала. Но солдатушки не понимают… Наконец многократным произнесением вашего имени она их вразумила. Те дали ей перо и бумагу. Вот, Ваше сиятельство…
Князь читает записку Елизаветы:
– «Именем Бога умоляю вас, сжальтесь надо мной. Здесь, кроме вас, некому меня защитить. Придите! Я, как в могиле, в таком молчании…»Голицын пришел в камеру Елизаветы. На этот раз один, без Ушакова.
– Увещеваю вас, сударыня… Сами видите, к чему приводит запирательство. Откройтесь, государыня милостива.
Она хотела ответить и закашлялась.
«Помрет… Помрет, а мы так и не узнаем. Ох, будет гнев!»Елизавета вытерла кровь и вдруг начала с удивительной энергией:
– Не хотят даже слушать доказательство моей невинности, – уставилась на князя томными глазами. (Ах, как страшился князь этого ее взгляда!) – Будьте милосердны, не верьте бредням и слухам. Лучше поглядите внимательно в мои бумаги. Прочтите там письмо маркиза де Марина. Он, умнейший человек, серьезно сообщает мне о слухах: будто в моем распоряжении персидская армия в шестьдесят тысяч человек! И сколько еще таких бредней обо мне ходило!.. Почему я должна за них отвечать?
– Но у нас есть сведения, – сказал князь, отводя глаза, – что это вы сами многократно утверждали, будто у вас шестьдесят тысяч войска, так же как это вы писали султану письма, где подписывались именем дочери императрицы.
– Князь, это сплошные недоразумения! – сказала она вдруг легкомысленно. – Поймите, я очень доверчива и за это много страдала, но я честна. Честна перед императрицей. Знаете что… Соберите обо мне мнения самых знатных людей Европы! Князь, умоляю, выпустите меня отсюда! Клянусь, я буду молчать обо всем. Я все забуду, вернусь к своему жениху в Оберштейн. Ну, выпустите меня, князь!
– Вы никак не хотите понять серьезности вашего положения и оттого не хотите сознаться.
– Ох, я так не люблю быть серьезной!.. Я так боюсь серьезных людей. – Она продолжала свою игру. И добавила, с необыкновенной нежностью глядя на князя: – Да и в чем мне признаваться? Скажите, я произвожу впечатление сумасшедшей? Тогда зачем же вы приписываете мне сумасшедшую идею: сменить власть в России! В стране, языка которой я даже не знаю. Да если бы весь свет уверял меня, что я Елизавета, неужели, по-вашему, я настолько безумна, что не смогла бы понять, что я, жалкая женщина, не могу идти против великой незыблемой империи?.. Умоляю, сжальтесь надо мной и, главное, над невинными, которых здесь заточили единственно за то, что они были при мне! Неужели я их погублю?«Когда она вот так говорит… я забываю, зачем пришел. И верить ей начинаю…»
– Вы говорите, что некоторые особы, известные в Европе, могут дать о вас необходимые сведения? – попытался вернуться к допросу князь.
– Да! И наверняка помогут раскрытию моей тайны, которой я сама не знаю! Клянусь! – Она почти кричала. – Я ее не знаю!
– Хорошо, кто они, эти люди? Назовите, – стараясь быть строгим, спросил князь.– Князь Филипп Фердинанд Шлезвиг-Гольштейн-Лимбург, литовский гетман Огинский, маркиз де Марин, французский министр Шаузель…
«Ну разве эти бредни удовлетворят матушку? А мне опять донесение писать…»
– Послушайте, – устало начал князь, – я увещеваю вас раскройте, кто вы? Кто внушил вам мысль принять на себя царское имя?.. Вы же видели, чем кончается запирательство. А ведь существуют еще крайние меры… У нас с вами два исхода: или мы о вас все узнаем, или вы все узнаете о наших «крайних мерах»…
– Я сказала все. И не только мучения, но и смерть не заставит меня отказаться от моих показаний!
Князь только скептически покачал головой.«Ох-хо-хо! Я-то знаю, как отказываются, да еще какие люди… Не тебе чета, милая красавица…»
И сказал, стараясь быть суровым:
– Ну что ж, при таком упрямстве вряд ли можно ожидать помилования…
В ответ она только закашлялась.
– И все-таки передайте Ее величеству: я жду, когда она со мной поговорит.
Князь только махнул рукой и вышел из помещения. Сказал ожидавшему его коменданту:
– Допустите к ней служанку, выведите солдат из камеры и кормите со своего стола. – И прибавил, будто оправдываясь: – А то долго не протянет. И правды не узнаем.