Загадочная Шмыга
Шрифт:
Дмитрий Шумейко… Прекрасный, бархатный баритон. Она обратила на него внимание на занятиях в классе Людмилы Семешко. Актеру очень важно, в какие руки он попадет. Концертмейстеры — особые люди. С ними и распеваешься перед спектаклем, и готовишь новые вокальные партии, и повторяешь те, которые играешь много лет. Концертмейстерское искусство требует высокого музыкального мастерства, художественной культуры и особого призвания. Настоящий концертмейстер еще и психолог прекрасный. Чувствует настроение актера, а правильнее сказать, его состояние, как только он входит в класс. Хороший концертмейстер никогда не позволит актеру поддаться панике. Знает,
В тот вечер она играла «Катрин». В день спектакля она и так клубок нервов, а тут еще что-то с голосом. Набрала номер концертмейстера по мобильному телефону.
— Люда, здравствуй, ты уже в театре?
— Здравствуйте, Татьяна Ивановна. Нет, на даче. Я же сегодня выходная.
— У меня «Катрин». И что же мне теперь делать? — Она уже готова была заплакать в трубку. — Сейчас попробую Марине позвонить, может, она в Москве. Я совсем забыла, что ты выходная.
— Не надо никому звонить. Сейчас распоемся. И Катрин пройдем…
— Как?
— Как-как… По телефону.
— Но я же тебя не вижу.
— Татьяна Ивановна, зато я вас прекрасно слышу. И поводов для слез не нахожу. Ну что, поехали…
Через сорок минут, успокоенная тем, что с голосом все в порядке и он великолепно звучит, она вышла из дома…
Ей всегда везло на концертмейстеров. Очень важно, когда концертмейстер становится другом и единомышленником. В последнее время она работала с Людой. Понимали друг друга с полуслова, а иной раз и с полувзгляда. «Не звучит, Татьяна Ивановна?» — улыбаясь спрашивала Люда. — «По-моему, да». — «Сейчас зазвучит!» Она почему-то ей верила. Начинала распеваться, сначала с опаской, и вдруг, сама не понимая когда, обнаруживала себя поющей в свое удовольствие. Люда прекрасно знала — она успокаивается на романсах. Шуберт, Шуман, ее любимый Чайковский.
Она любила приходить в класс заранее. Усаживалась на диване, слушала молодых актеров. Поначалу они стеснялись: «Ой, Татьяна Ивановна! Мы сейчас выйдем. Занимайтесь». — «Занимайтесь. Занимайтесь. Я вас послушаю».
И вот Людмила-то первой и обратила ее внимание на Дмитрия Шумейко. «Татьяна Ивановна, вы только послушайте, что за голос!» Послушала — и за все годы работы с ним ни разу не пожалела о том, что он стал ее партнером.
Ее иногда обвиняли в том, что на сцене — в любом спектакле — она одна звезда, а все остальные актеры — ее свита, даже если она и играла служанок, а они — ее господ. Так разве в этом ее вина? Некоторые партнеры обижались — безусловно, любой актер хочет, чтобы зритель смотрел в его сторону, а уж оперетта в этом деле преуспела. Иногда доходило до смешного — известные актеры, солидные мужики, а расстраивались порой словно дети, если на спектакле поклонниц одного из них больше, чем другого. И иногда, кто под благовидным предлогом, а кто и без него, отказывались от роли.
…Что тогда случилось, разбираться у нее времени не было. Через день должен быть «Большой канкан», в котором она исполняла романс Жермон из фильма «Гусарская баллада» и выходила на сцену в знаменитом дуэте из «Сильвы» «Помнишь ли ты?». Ее партнер, сославшись на то, что плохо себя чувствует, вдруг отказался петь. Она догадывалась, что послужило отказом, но виду не подала. И уговаривать не стала. Лишь плечами пожала, мол, хозяин — барин. Развернулась, и через мгновение по коридору
Спускаясь по лестнице и, как всегда, перепрыгивая через две ступеньки, она увидела Дмитрия Шумейко, поднимавшегося ей навстречу.
— Здравствуйте, Татьяна Ивановна!
— Добрый день!
Уже спустившись на несколько ступенек ниже, она вдруг резко обернулась:
— Дима! Ты знаешь «Помнишь ли ты?»?
— Конечно, Татьяна Ивановна!
— Поешь?
— Ну, да, — задумчиво произнес молодой актер.
— Споешь со мной в «Большом канкане» послезавтра?
— С вами? — Казалось, он не поверил услышанному.
— Так да или нет?
— Нет. То есть да. Но что в театре-то скажут? Иерархия все-таки…
— Что скажут? — Она расхохоталась. — «Ах, тебя еще и Шмыга выбрала!» — вот что скажут. Не пожалеешь потом?
— Поскольку мы с вами уже играем «Катрин» и сейчас предложение я услышал от вас лично, значит, в подхалимаже вы меня не уличите. Поэтому скажу, хотя вы и не любите громких фраз. Это самое лучшее, что могло со мной произойти в Театре оперетты. И поверьте, выступление с вами дороже любых званий.
…Она сама предложила его на роль Лефевра в спектакле «Катрин». И по театру тут же пронесся шепоток: «У Шмыги появился новый фаворит!» Репетиции были легкими, он хорошо знал спектакль — во-первых, много раз смотрел, а во-вторых, и играл в нем. Пусть небольшую роль, но тем не менее. Для актера, который вводится в уже состоявшийся спектакль, это важно. Хохот не смолкал во время репетиций. Особенно в сцене, где Лефевр шлепает свою любимую Катрин по мягкому месту, а она, оборачиваясь, разводит руками в стороны и с чувством произносит: «Ге-е-ерцог!» Никак не получался у молодого актера этот самый шлепок. Она понимала его — скорее всего, стеснялся, все-таки она — Татьяна Шмыга. На помощь пришел Анатолий Львович и показал, как именно надо шлепать любимую жену. Вот так, под чутким руководством мужа, жена и репетировала эту сцену с молодым партнером. Репетировали дольше других, потому что первой от смеха раскалывалась она. И уже не могла остановиться. За ней хохотали и остальные.
Она в нем была уверена, а это очень важно — знать, что партнер не будет соревноваться с тобой в популярности, в количестве поклонников, сидящих в зрительном зале, не будет тянуть на себя одеяло. Она знала, что он подстрахует ее в любом случае. Вовремя подаст руку, чуть дольше задержит в объятиях…
«Дима, — слышал он на самых первых спектаклях перед выходом на сцену, — у меня голова кружится. Подстрахуешь, если что…» Однажды в момент их общей сцены он услышал шепот: «Держи меня крепче, пожалуйста! Если не вступлю вовремя — споешь?»
Чем дольше они играли вместе «Катрин», тем больше он понимал ее. И ей уже ничего не надо было говорить. Он чувствовал, когда ей нужно восстановить дыхание после танца или арии, и вот здесь-то как раз и тянул на себя одеяло, чтобы отвлечь внимание зрителей. И как только понимал, что она готова продолжать игру, пальму первенства передавал ей. Однажды он в самом прямом смысле слова поймал ее, поднял на руки — уже тогда болели ноги, и она могла бы упасть на сцене — и обыграл мизансцену, да так, что даже сидящие в зале многолетние поклонники, чуть ли не наизусть знающие спектакль, ничего не заметили. А уж те, кто пришел впервые, — тем более. На таких спектаклях он подстраховывал ее до самого конца. И, выходя на поклоны, обязательно протягивал руку — мало ли что. Изредка она пользовалась его рукой, опиралась на нее. Но чаще слышал: «Фигушки тебе, я сама». И за кулисами после поклонов — хохот…