Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? (сборник)
Шрифт:
«То, что сейчас испытываю я, – пришло мне в голову, – когда-то должны были испытать и Купер, и Гэйбл, и множество других актеров, и если смогли пережить они – переживу и я. Не будет же это тянуться бесконечно…»
Впереди, над Ньюберри, загоралась и гасла огромная неоновая реклама. Она представляла собой контуры Соединенных Штатов, в углу рекламного щита гасли и снова появлялись слова:
«Все пути ведут в Голливуд – отдохни и расслабься!».
«Все пути ведут в Голливуд – отдохни и…»
«Все пути ведут в Голливуд…»
2
Не помню, который был час, когда я вернулся домой. Поздно, уже за полночь. Все окрестные улицы были безлюдны, в маленьких домиках тихо и темно. В здешних местах не терпят никакого шума и беспокойства; ночью эта часть Голливуда прходила ни кварталы любого маленького городишки. Здесь жили люди, едва вступавшие в мир кино, и отсюда ohi: постепенно пробивались на запад, к земле обетованной – Беверли Хиллз.
На крыльце кто-то сидел, поджидая меня. В темноте я разглядел, что это мужчина. Не успел я подойти, как он вскочил мне навстречу.
– Добрый вечер, – сказал он.
Я решил было, что он живет где-то по соседств} и заблудился.
– Ну и намучился я, пока вас нашел, – продолжал он, поворачиваясь ко мне.
Тут я его узнал и содрогнулся. Это был судья, вынесший приговор Дороти и Моне, – судья Баджес.
– А, это вы. Добрый вечер, – сказал я и замолчал. Я стоял и ломал голову, как он нашел наш дом и что ему нужно.
– Вы не пригласите меня внутрь? – спросил он, нарушив затянувшуюся паузу.
Я провел его в гостиную и включил свет. Сняв шляпу, он огляделся и сел на диван. Взял валявшуюся там газету, это была «Дейли Ньюс», выходящая в Оклахома-Сити, и взглянул на нее.
– Вы из Оклахома-Сити?
– Я – нет, это газета Моны. Она оттуда, из городишки неподалеку от Оклахома-Сити.
– А где она живет сейчас?
– Здесь.
– Здесь?
– Ну да.
– А другая девушка тоже живет здесь? Та, которую зовут Дороти?
– Нет, она живет вон там, – я показал через окно на дом по ту сторону двора, за растрепанной пальмой.
– С Дороти получилось нехорошо…
– Гм… да уж…
– Знаете, – сказал он, отложив газету и задумчиво уставившись на меня, – я вам скажу, почему я здесь. Я еще раз обдумал все то, что вы мне сегодня сказали про Мону. Возможно, я и в самом деле был с ней слишком суров…
– Ну, после той сцены, которую она вам устроила, не наказать ее вы не могли, – вздохнул я. – В зале суда была уйма народу – что же вам оставалось делать? Иначе каждый в суде будет вскакивать и орать, что ему вздумается. Мона просто должна была извиниться перед вами, раз вы ей дали такую возможность.
– Именно, – кивнул он. – Я не хочу держать ее в тюрьме, это может погубить ее карьеру в кино, но, с другой стороны, не могу ее отпустить, пока она недвусмысленно не даст понять, что сожалеет о том, что сделала, – ну, и о том, что наговорила.
Его слова показались мне разумными.
– Думаю, тут вы правы, – согласился я. – Может быть, мне стоит зайти и поговорить с ней.
Он покачал головой:
– На это я бы особенно не рассчитывал. Сомневаюсь, что ваш или чей-нибудь еще визит к ней помогут. Но кое-что можно сделать: допустим, вы напишете письмо с извинениями и подпишетесь ее именем, как будто письмо от нее. Я понимаю, что это идет вразрез с моральными принципами, но хочу оказать девушке любезность, а иначе не получится. Меня не смущает, что придется поступить немного не по правилам, раз это единственная возможность восстановить справедливость, – а такое письмо могло бы помочь. Если она вам так дорога, как вы говорите…
– Она мне очень дорога, ей-богу, – кивнул я. – В этом городе она мой единственный друг. Я буду рад написать такое письмо, но что в нем должно быть?
– Возьмите ручку и бумагу. Я продиктую.
– Сию минуту. Это очень любезно с вашей стороны, мистер Баджес. – Я кинулся к письменному столу за бумагой и ручкой.
3
Мону отпустили той же ночью, около трех. Я ждал в кабинете дежурного, когда ее привел охранник. Лицо ее было бледнее смерти.
– Привет, Мона, – сказал я.
– С чего это вдруг? – спросила она дежурного.
– Вам сократили срок, – ответил тот. – Судья сократил вам срок до двадцати часов.
– Надо же, такая милость от этого старого засранца, – огрызнулась Мона.
– Вы что, не можете не выражаться? – спросил дежурный. – Забирайте свою кралю и убирайтесь поживее, – приказал он мне.
– Ну пойдем уже, Мона, пойдем, – сказал я и взял ее под руку, потому что боялся, что она найдет на свою голову новые неприятности.
Уже на улице она повторила:
– С чего это вдруг?
– А почему ты меня спрашиваешь? Я не знаю.
– А что ты тогда тут делаешь? Только не заливай, что это случайность. Видала я такие случайности, – саркастически хмыкнула она. – Так с какой же это стати меня отпустили?
– Говорю тебе, не знаю. Просто судья тебя пожалел – скорее всего. Может, он не так суров, как ты думала.
– Не морочь мне голову. У старого засранца сердце из того же камня, что эта мостовая.
– Ну, если хочешь знать, то я отправился к нему домой и поговорил с ним, – не выдержал я. Отворил дверцу ее дешевой колымаги и помог ей сесть. Потом обошел машину и сел за руль.
– Спасибо, – буркнула она.
Мы двигались по Бродвею в сторону бульвара Сансет.
– Ты что, получил письмо из дому? – спросила она, ткнув пальцем в указатель уровня бензина. По нему было видно, что бак полон на три четверти. – Утром было на донышке.
– А, ты об этом, – сказал я. – Это Эбби из магазина. Я стрельнул у него доллар.
– Тебе кто-нибудь звонил?
– Никто.
– А мне?
– Тоже нет.
Она выглянула в окно в сторону Оливер-стрит. Я знал, о чем она думает.