Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли
Шрифт:
Я распахнул двери. На горизонте солнце погружалось в океан. Оно было таким красным, ослепительным и раскаленным, что я даже удивился, почему не видно пара. Однажды я видел, как над океаном поднимался пар. Это случилось на строительстве шоссе вдоль побережья, несколько человек что-то делали там с порохом. Вдруг раздался взрыв, и людей охватило пламя. Они мчались к морю и прыгали в него. И тогда я увидел тот пар.
Солнце освещало редкие облачка на небе, окрашивая их в багровые тона. Вдали, на горизонте, там, где солнце садилось в море, океан был совершенно спокоен, а это так непохоже на океан. Он был изумителен, изумителен, изумителен, изумителен, изумителен…
На набережной кое-где сидели люди, ловили рыбу и совсем не замечали заходящего солнца. «Странные люди! Да этот закат гораздо важнее всей вашей рыбы!» — подумал я.
Двери вырвались у меня из рук и захлопнулись с таким грохотом, словно выстрелили из пушки.
— Ты что, оглох? — заорал мне в ухо чей-то голос.
Это был один из тренеров.
— Ты чего открываешь двери? Они должны быть заперты. Хочешь, чтобы тебя дисквалифицировали?
— Я только смотрел, как заходит солнце, — сказал я.
— Ты с ума сошел?!. Тебе нужно поспать. Ты должен выспаться.
— Но я не хочу, — сказал я. — Я себя прекрасно чувствую. В жизни не чувствовал себя лучше.
— Все равно тебе необходимо отдохнуть, — настаивал он. — Осталось всего несколько минут. Ногам нужен отдых.
Он отвел меня к моей койке. Неожиданно я осознал, что в раздевалке не слишком здорово пахнет. Я вообще довольно чувствителен ко всяким там запахам и ароматам и потому очень удивился, как же я раньше не замечал этого: воздух здесь был застоявшимся, со всей очевидностью давал о себе знать тот факт, что в раздевалке одновременно находилось слишкоммного людей. Сбросив с ног туфли, я рухнул навзничь.
— Помассировать тебе ноги? — спросил тренер.
— Со мной нее в порядке, — улыбнулся я, — с ногами тоже.
Он проворчал что-то себе под нос и отошел. А я лежал и думал о заходящем солнце. Какого оно было цвета? Не красного, нет, совсем другого оттенка. Раз или два я уже почти вспомнил; так иногда вспоминаешь имя, которое когда-то знал, но забыл — в голову приходит, какой оно было длины, и какие в нем были буквы, и как оно звучало, но не само имя.
Лежа на кровати, я чувствовал, как волны вздымаются подо мной и разбиваются о сваи. Вздымаются — и обрушиваются вниз, вздымаются — и обрушиваются… Океан отступает и наступает, отступает и наступает снова…
Я был рад, когда заревела сирена, заставившая нас подняться и уйти обратно на площадку.
7
ОПРЕДЕЛЯЕТ ВАМ ВЫСШУЮ МЕРУ НАКАЗАНИЯ, ПРЕДУСМОТРЕННУЮ ЗАКОНОМ…
7
Все уже было готово, вокруг площадки провели жирную белую линию, образовавшую большой овал. Это была трасса для дерби.
— Фредди смотал удочки, — сообщил я Глории, когда мы шли к столу с бутербродами и кофе. (Это называлось легкой закуской. Основную еду нам подавали в десять вечера.)
— Та девица, Мэнски, тоже смылась, — кивнула Глория. — Пришли тут двое из социального обеспечения и увели ее. Ручаюсь, мамаша как следует раскрасит ей пышную задницу.
— Нехорошо так говорить, — сказал я, — но уход Фреддистал самым прекрасным моментом моей жизни.
— Что он тебе такого сделал?
— Да нет, я не в том смысле. Если бы он не ушел, я никогда не увидел бы заход солнца.
— Господи, — вздохнула Глория, с кислым видом взирая на бутерброд, — неужели на свете нет ничего, кроме ветчины?
— Тебе можем предложить бутерброд со змеиным ядом, — буркнул Мак Астон, стоявший в очереди за мной. Это он так шутил.
— Есть один с ростбифом, — сказала буфетчица. — Предпочитаете ростбиф?
Глория взяла бутерброд с ростбифом, но и с ветчиной оставила тоже.
— Мне до краев, — попросила она Ролло, который наливал кофе, — и побольше сливок.
— Она жрет, как в прорву кладет, — сказал Мак Астон.
— Мне черный, — обратился я к Ролло.
Глория отнесла еду к помосту распорядителя, где музыканты в это время настраивали инструменты. Увидев ее, Рокки Граво спрыгнул на площадку и заговорил с ней. Мне там места не было, и я не стал к ним подходить.
— Привет, — сказала мне какая-то девушка, на свитере которой я заметил цифру семь. У нее были черные волосы, черные глаза, и вообще она была хорошенькая. Имени девушки я не знал.
— Привет, — ответил я и огляделся, чтобы увидеть партнера своей собеседницы.
Тот в это время разговаривал с двумя женщинами, сидевшими в ложе в первом ряду.
— Ну, как у вас дела? — спросила «семерка». По ее речи можно было догадаться, что она девушка интеллигентная.
«Что она тут, черт возьми, забыла?» — снова и снова задавал я себе вопрос.
— Пока все идет хорошо. Только мне бы хотелось, чтобы марафон уже кончился. И чтобы я выиграл.
— И что бы вы сделали с деньгами, если бы выиграли? — спросила она и рассмеялась.
— Снял бы фильм, — сказал я.
— За тысячу долларов большого фильма не снимешь, вам не кажется? — произнесла она и откусила бутерброд.
— А я о большом фильме и не думаю, — объяснил я. — Это будет совсем короткий фильм, из двух-трех частей.
— Вы меня заинтересовали, — призналась она. — Я за вами наблюдаю уже четырнадцать дней.
— Серьезно? — удивился я.
— Да, каждый день я вижу, как вы стоите вон там, на солнце, а на вашем лице одно за другим меняются тысячи разных выражений. Мне казалось, что вы слишком растерянны.
— Ну, тут вы ошибаетесь, — возразил я. — С чего мне быть растерянным?
— Я слышала, вы рассказывали своей партнерше, как сегодня смотрели на заход солнца, — ответила она и рассмеялась снова.
— Это еще ничего не доказывает… — начал я.
— Послушайте… — произнесла она и быстро оглянулась. Нахмурившись, взглянула на часы. — У нас еще четыре минуты. Хотите сделать для меня кое-что?