Загнанный
Шрифт:
— Я совершенно точно не агент Коминтерна, — сухо ответил Ильич.
И откланялся.
Было в ювелире что-то странное. Словоохотливость? И это, да. А ещё? Обращение к женщине насчет больного племянника Жоржа. Упоминание имени казалось излишним, у неё что, несколько племянников болеют? Тогда зачем выделять Жоржа?
Тем временем стемнело, и фонарь, хоть и электрический, освещал лишь небольшую часть улицы. Да к тому же ещё и туман!
Ильич ускорил шаги, но не прошел он и четверти квартала, как на него набросились двое негодяев. Вот вам и племянники Жоржи!
Он уже готов был бежать, как тело вдруг перестало
Идя по улице, он прислушивался к себе. Какие ещё неожиданности таит его тело? Нет, он, конечно, рад, что остался жив, цел, и при кошельке, но откуда, откуда эта ловкость и эта жестокость?
Жестокость, ха. Повесить, непременно повесить, дабы народ видел — вот как следовало поступить с этими негодяями.
При свете фонаря он осмотрел трофеи. Нет, никаких документов при них не было, и это хорошо. Не полицейские. Денег… Денег на ужин в ресторане хватит. Вот сейчас он придёт домой, то есть на снятую квартиру, и поведет Надю в ресторан. Заслужил.
Ильич задумался. Ну, зачем Наде ресторан? Это будет против правил конспирации. Агенты Коминтерна наверное имеют и словесный портрет, и фотокарточки. Её обнаружат, а с ней обнаружат и его, Ильича. Сам-то он на прежние фотокарточки похож мало, он специально фотографировался у мастера светописи, для сравнения. Скорее, его можно принять за племянника прежнего Ленина, тридцати пяти лет от роду. И Надя ему не в жены годится, а в матери.
Да, проблема Фауста. Тот, помолодев, забыл о науке, и пустился во все тяжкие: Маргариту соблазнил, предался разгульной жизни. Гёте нечувствительно подтвердил постулат, что бытие определяет сознание. Молодое тело требует своего!
Ну, он-то не Фауст. У него есть цель, по сравнению с которой все маргариты мира — пустяк. Однако проблема решаема, и очень даже решаема. Надю… Надю он пошлёт в Лондон, пусть организует Лондонский Центр. В Лондоне её достать много труднее, чем здесь, в Париже.
Ну, а сам… Для начала, поужинает в хорошем ресторане.
Глава 15
5 февраля 1924 года, пятница
Рокировка
Утренний Париж — как утренняя девка после трудовой ночи. Без кремов, притираний, помад, растрепанная — но живая, веселая и готовая к новому дню. Сейчас приведет себя в порядок, выпьет утренний кофе с круассаном, наденет подходящий наряд, и пойдет… куда они ходят по утрам? У них, верно, есть клуб весёлых девиц, в каком-нибудь дешевом кафе, где они обмениваются новостями, делятся удачами и неудачами, адресами, где можно купить задешево нужные предметы ремесла — помады, духи, белье, да мало ли что…
Ильич шел пешком. Не потому, что не было денег на фиакр, хотя да, их не было. Истратил всё до сантима. Но ему и просто хотелось пройтись. Нравилось ощущение силы, энергии, нравились и мысли, идущие полноводной рекой, а не пересыхающим ручейком, как в последние годы.
Веселая ночь — оно, конечно, не украшает, но и не укоряет. Революционер не машина, он человек, и ничего человеческое
К дому, что они сняли, он подошел в то время, когда мелкие клерки дружно, как по знаку дирижера, высыпали на улицы, чтобы идти, зарабатывать свои франки. Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом они вкладывали свои сантимы в будущую ренту, мечтая об обеспеченной старости. Вкладывайте, вкладывайте. Придет революция, и все ваши вклады обратятся в пыль. Так что правы те, кто живет весело и сейчас, ест ананасы и жует рябчиков. Покуда есть ананасы, рябчики и зубы.
Он провел языком по зубам. Выросли. Выросли новые, здоровые зубы, зубы, жадные до мяса во всех видах. А у Нади зубы… Эх, да что говорить.
Мимо проехал таксомотор. Говорят, шоферами здесь работают Великие князья, а с ними и простые князья и графы. Врут. Врут на девяносто процентов. Таксомоторов в Париже много, где на всех князей набрать?
А вот он, Ильич, он бы мог в случае нужды работать таксистом? В Горках он брал уроки вождения у шоферов, и те хвалили, говорили, что получается отменно. Может, и преувеличивали, льстили, но он немало верст накрутил по дорогам вокруг Горок. Вернее, миль, одометр на его автомобилях был в милях. Но то — тогда. Сейчас же у него и реакция много лучше, и выносливость, и вообще… так что да, он бы мог стать шофером, и шофером хорошим. Из лучших. Хоть в гараж Предсовнаркома иди, возьмут!
Но нет в Париже гаража Предсовнаркома. И Предсовнаркома нет, и самого Совнаркома нет. Пока нет.
Уже открыты первые кофейни, и клерки-парижане заскакивали в них, выпить чашечку кофе перед монотонным днём.
Он и сам пошарил в карманах — не завалялся ли франк-другой. Увы, нет. А вот дырка, может, в дырку закатился?
И ура, там, за подкладкой, внизу, он нащупал монету. Двухфранковый бон! Удача и сейчас не изменила ему!
И потому он зашел в кафе, и, сев у окна, неспешно пил кофе. С круассаном, да. Ни в Кремле, ни в Горках кофе готовить так и не научились. Или специально для него подсыпали цикорий, по указанию врачей, чтобы давление не скакало? Может быть, очень может быть.
Или и то, и другое. В России нет культуры кофепития, в России пьют чай. Но зато как пьют! Самоварами! По три, пять чашек зараз! И справляют нужду в подворотнях, поскольку где ж напасешься денег на писсуары, если по пять чашек пить! Да еще два, три раза в день!
Но это в прошлом. Сейчас чай, как продукт колониальный, из быта исчез. Пьют морковный напиток. Или ячменный. По чашке, не больше. Подворотни, должно быть, стали гораздо чище. Или не стали? Он последние лет шесть подворотни не посещал, ни петербургские, ни московские, никакие. Кабинет, автомобиль. Автомобиль, кабинет. Гулял исключительно по территории Кремля, за высокими стенами. В Кремле писсуаров довольно, а тех, кто ими пренебрегает, быстренько выселяют прочь. Ну, если это не видный деятель партии.