Загорка

На чужбину юнак Ангел

шел в тоске суровой,

не поднес никто цветочка

с лентою пунцовой.

Девушка в наряде пестром

в путь не провожала,

у Плач-тополя прощаясь,

слез не проливала!

Матери, невесты, сестры

часто здесь в печали

в долгий путь родных и близких

с плачем провожали.

Со слезами говорили

ласковые речи

перед долгим расставаньем

для

счастливой встречи.

Провожать его не вышла

матушка родная,

«Иди с богом», — не сказала,

слезы проливая,

над сынком, что отлетает

в край чужой далеко;

Ангел сиротою круглым

вырос одиноко.

Был он маленьким ребенком,

как отца убили,

умерла и мать от горя

и давно в могиле.

Рано он с бедой спознался,

с ней бороться силясь,

и в душе его с годами

ненависть копилась.

Не хотел терпеть он муки

в рабском униженье,

пред чужим, своим тираном

падать на колени;

кланяться и ненавидеть,

унижаться льстиво —

тяжело и нестерпимо

душе горделивой.

Нет, уж лучше на чужбине,

хоть и тут чужие...

В рабстве родина страдает,

терпит муки злые.

Эх, с тоской уходит Ангел

в край чужой скитаться,

сердцу от всего родного

трудно оторваться.

Ведь не так легко покинуть

кров отцовский бедный,

все тут дорого и мило

в этот час последний:

дворик, весь травой заросший,

и плетень разбитый;

дымоход, гнездо под крышей

с птичкой домовитой;

ласточка, что прилетела

край чужой покинув;

груша – столько раз он лазил

не ее вершину!

И утеха всей деревни

аист долгоногий;

все, что было с колыбели,

радости, тревоги!

Все так дорого и мило,

жаль со всем расстаться;

сердце сжилось, словно хочет

с горя разорваться.

Все так мило, все печалит

пред дорогой дальней –

но одно всего милее

и всего печальней:

по себе он оставляет

дорогую память –

очи черные, большие

залиты слезами.

Первую любовь оставил

тосковать в разлуке –

будет ждать она и плакать,

изнывая в муке…

*

Руска, как пион росистый,

свежий и румяный,

почему в саду склонилась

на рассвете рано?

Почему тебе не спится,

ранней птичкой встала?

Влажные от капель щеки

расцветают ало?..

Ах, любви благие слезы,

вы росой небесной

по лицу, сверкая, льетесь

сладостно, чудесно!

Охлаждаете вы тихо

в юном сердце пламя,

на душе вдруг полегчает

с теплыми слезами!

Слезы, вы для ран сердечных

как бальзам елея,

и любить и жить без вас бы

было тяжелее!

Но как тяжко, тяжко, если,

в горе вы прорветесь,

и кипите без надежды

и без веры льетесь!

Ох, тогда вся жизнь нам станет

мукой окаянной,

капля каждая—отравой,

и слезинка — раной!

Как заклятые все льются

в муке тяжкой, жгучей,

по щекам стекают слезы

все крупней, горючей!

Тщетно вытирает Руска

молодые очи,

чтобы мать не догадалась,

что ей сердце точит,

чтобы дочку не спросила —

почему та плачет?

О любви поведать трудно,

сердце тайну прячет.

Ведь по ком она страдает,

ей сказать обидно,

пред своими и чужими

совестно и стыдно!

Что об этом скажут люди

близкие, чужие?

Сироту вдруг полюбила

дочка чорбаджия!

У него нет ни дуката,

крова нет под небом,

ходит с книгой, но ведь книга

не накормит хлебом!

Ей до этого нет дела,

крепко полюбила!

И в разлуке Руска бродит

по саду уныло.

Жалко садик ей покинуть,

здесь была с ним вместе,

вечером быстрей оленя

мчался он к невесте.

Здесь прощались, целовались

в горести, в печали

и любить друг друга верно

оба клятву дали.

«В день Георгия вернусь я

к голубице белой!» —

«Буду ждать тебя!» — и Руска

трепетно замлела.

*

Подоспело лето, время

жатвы хлопотливой,

светляки огнем мигают

в сумерках над нивой.

Взявши острый серп блестящий

вместе с паламаркой,

вышли с песней жницы в поле

для работы жаркой.

С песней в сумерках вернувшись,