Загорка

Вазов Иван Минчов

псы вокруг завыли,

крики страшные и вопли

полночь огласили.

«Бейте так, чтоб слезла кожа!

Бейте их нещадно!» —

заревел Осман свирепо

в злобе кровожадной.

Скоро в доме крики стихли,

тихо все во мраке,

захрапел заснувший Куздо,

смолкнули собаки.

Словно вымерло селенье,

даже пред иконой

ни одной нигде лампадки

не видать зажженной.

Плачут

матери и бьются

головой о землю;

а закованные парни

тихо стонут, дремлют.

Да Кырджи-Осман томится

и заснуть не хочет,

в голове от страшной мысли

кровь гудит, клокочет.

Ночью нет ему покоя,

он уснуть не в силах

кровь как будто распалилась,

загудела в жилах.

Много женщин пышногрудых,

девушек прекрасных

обесчестил он насильно

в ласках сладострастных.

Страсть свирепая затмила

разум злого турка:

рядом с ним за тонкой стенкой

юная гяурка!

Куздо спит, а коль услышит,

будет как незрячий, —

честь гяура не дороже

крови злой собачьей!

Встал Осман, в потемках шарит

перед дверцей узкой...

«Пес ты бешеный, свирепый!» —

закричала Руска.

Прямо в грудь ему вонзила

острие кинжала,

перелезла чрез ограду,

в поле побежала.

Вот околица селенья

и тропа по лугу...

Как до рощи добежала —

не понять с испугу.

Тишина, как будто смолкли

в темноте все звуки,

только темною листвою

что-то шепчут буки.

Что-то темное зловеще

движется средь леса, —

может, то за ней погоня,

всадники-черкесы?

Беглецу и ветви ночью

кажутся живыми.

На востоке просияло

небо в светлом дыме.

Все проснулось... Зашумели

листья в темной чаще.

Соловьи в кустах запели

голосистей, слаще.

Ветер утренний прохладный

освежил Балканы.

Звезды исчезают в небе,

в синеве туманной.

Вот леса средь гор проснулись,

гулко зашумели

вековые буки, сосны,

тоненькие ели.

И шумят, шумят деревья,

смутный гул старинный

грусть на сердце навевает,

как напев былинный.

*

Ой, родимые Балканы,

ой, леса и горы,

любо слушать мне о прошлом

ваши разговоры!

В

вашем шуме слышу песню

про былое время,

и рассказ о том, как в муках

жило наше племя,

И юнацкие преданья

о борцах свободы,

и о вымершей дружине

Минчо-воеводы

С ним, как соколы, носились

храбрецы лихие

от глубоких вод Дуная

до полей Софии.

Ой, леса, люблю я ваши

вековые буки,

там цари-орлы гнездятся,

прячутся гайдуки.

В их листва и в полдень солнце

скрыто полумраком,

их умом не перечислишь,

не измеришь шагом.

Ой, люблю я ваши песни,

рев буранов буйных

и в безлюдье плеск потоков,

пенных светлоструйных.

Там пьют воду в жаркий полдень

серые олени,

там чабрец так ароматен

и прохладны тени.

Там чудесна и прекрасна

вечная природа;

там так много сохранилось

песен для народа!

*

Вечер длинными тенями

стелется по травам;

Руска, бледная, босая,

бродит по дубравам.

В чащах, топора не знавших,

все бредет устало —

в глушь, где прячутся медведи,

волки да шакалы.

Луч полдневный проникает

сквозь листву украдкой,

гулко эхо отдается

перекличкой краткой.

Закукует ли кукушка,

выпорхнет ли птица, —

Руска вмиг замрет и, спрячась,

слушает, боится.

И опять идет босая

по шипам жестоким,

распустив косу густую

по плечам высоким.

Может днем она казаться

сумасшедшей, жалкой,

ночью ж может показаться

выплывшей русалкой.

Выплыла и тихо ловит

тени в лунном свете...

Вглубь лесов уходит Руска,

никого не встретив.

А куда идет? Не знает.

Где остановиться?

Хоть в какой-нибудь бы угол

спрятаться, забиться;

чтоб никто ее не видел, —

людей не видала,

чтоб ничто о страшном прошлом

не напоминало.

Ночь кровавую забыть бы,

Куздов дом проклятый,

и уйти туда, откуда

больше нет возврата...

Вдруг без сил она упала,

подкосились ноги,

скоро кончатся все муки

все ее тревоги.