Заговор между спальней и казармой (Елизавета Петровна)
Шрифт:
Христофор Якоб Шварц (русские звали его Карл Иванович) был сначала трубачом в Семеновском полку, а затем, желая зашибить хорошие деньги и заодно удовлетворить свою страсть к путешествиям и приключениям, оказался в составе русской дипломатической миссии, которая отправлялась в Китай. Ее глава Савва Лукич Рагузинский счел, что в составе делегации непременно должны быть музыканты: валторнисты и трубачи, так что первоначально предполагалось, что с трубой Шварц и не расстанется. Однако его натура требовала выхода, вдобавок у него оказался не только талант инженера, но и некоторое образование. Когда посольство добралось до Амура, именно Шварц нашел места для строительства Селенгинской и Нерчинской крепостей, именно он составил для этого
Однако долго заниматься такой скучной работой, как инженерная, Шварц не мог, несмотря на то, что по возвращении оказался в Академии наук. Он так и пребывал там мелким служащим, который только и искал, в какое новое приключение ввязаться. Лесток свел давнишнего приятеля с Елисавет – и скоро Шварца беспрестанно видели в Семеновском и Преображенском полках. Побуждать к действиям гренадеров ему помогал сержант Грюнштейн.
Около года заговорщики то воодушевлялись, то сникали. То составляли список, кого из противников арестовать в первую очередь (Остермана, Миниха, барона Мендена – брата Юлии Менден, фаворитки Анны Леопольдовны, графа Головкина, Левенвольде и т. д.), и советовали Елисавет в решительную минуту надеть панцирь, то вдруг осознавали, что ничего толком не сделано, что они живут призрачными мечтами, нет ни денег, ни четкого плана действий (нечеткого, кстати, тоже не было!) и, скорее всего, ничего у них не получится… Понятия о серьезной конспирации ни у кого не было никакой, поэтому их всех – чохом и по отдельности – »давным-давно бы уж повязали за одни только разговоры, когда бы эти фигуры не казались всем окружающим слишком уж несерьезными. Даже английский посланник Финч, который сообщил Анне Леопольдовне о возможном комплоте, тотчас отмахнулся и сказал:
– А впрочем, Елисавет слишком толста, чтобы быть заговорщицей!
И все кругом принялись хохотать: ну да, она и впрямь чрезмерно расплылась…
Но все-таки какие-то опасения ее забавная фигура и вся эта мышиная возня вокруг нее внушали. Морис Линар, фаворит Анны Леопольдовны, требовал ареста Елисавет. Просто так, на всякий случай. На том же настаивал и Рейнгольд Левенвольде, который не переносил эту расплывшуюся, взбалмошную особу, так непохожую на свою матушку, благосклонностью которой он много лет назад пользовался. Левенвольде поддерживала его любовница Наталья Федоровна Лопухина, урожденная Балк, – немка, племянница пресловутой Анны Монс, ненавидевшая всех родственников Петра Великого лютой, мстительной ненавистью. Тем паче его дочь, которая, строго говоря, имеет все права на русский престол… Муж правительницы, Антон Ульрих Браун швейгский, безмолвствовал. Впрочем, его все равно никто и никогда не слушал. Остерман, не столь категоричный, как прочие немцы, состоявшие при дворе, но более хитрый, тоже опасался Елисавет, однако не настаивал на ее аресте, а изо всех сил пытался отыскать ей какого-нибудь иноземного принца, чтобы сплавить Елисавет замуж куда-нибудь подальше, откуда она уже никогда бы не вернулась, как не вернулась умершая в Голштинии царевна Анна Петровна. По счастью – или как назло! – ни одного подходящего принца не находилось.
Никто не знает, как бы долго все это тянулось, однако в дело наконец-то вмешалась самая выдающаяся авантюристка «всех времен и народов» – Судьба. Похоже, ей просто надоело ждать, когда начнут сами двигаться фигуры на ее шахматной доске, и она решила их подтолкнуть.
После того судьбоносного куртага Елисавет наконец-то поняла, что дольше тянуть невозможно. Вдобавок ко всему наутро стало известно, что всем гвардейским полкам только что отдан приказ о выступлении. Если они уйдут из столицы, защитить Елисавет будет некому. Сообщили об этом и Шетарди. И хотя маркиз, по своему обыкновению, снова начал мямлить, осторожничать и настаивать, что следует еще месячишко подождать, несколько гвардейцев, явившихся к Елисавет с настоятельными требованиями действовать, сыграли решающую роль. Сержант
У Елисавет немедленно собрались люди, которым она всецело доверяла: Лесток, Шварц, Разумовский, Воронцов, братья Шуваловы, родственники Елисавет Скавронские и еще несколько человек. Елисавет испуганно крестилась, не в силах сказать последнего слова. Тогда Лесток мрачно брякнул:
– Я чувствую, что все скажу под кнутом!
Михаил Воронцов пылко упомянул о крови Петра Великого, которая течет в жилах Елисавет и которая должна же взыграть!
Отцом Елисавет всегда гордилась.
Кровь взыграла. Решительное слово прозвучало. Обратной дороги не было…
Постановили вечером еще раз обойти казармы и сообщить о решительных действиях, а в ночь с 24-го на 25-е выступать. Грюнштейн сказал, что преданность гвардейцев необходимо подстегнуть выдачей денег. Он был крещеный еврей, а потому – прирожденный финансовый гений.
Елисавет пошарила в шкатулках и нашла всего триста рублей. Лесток ринулся к Шетарди с настоятельной просьбой о деньгах. Маркиз жил широко и вечно нуждался. Он пообещал завтра (!!!) дать две тысячи, и то не из своего кармана: надеялся занять у приятеля, выигравшего недавно крупную сумму в карты. В конце концов Елисавет заложила свои последние бриллианты!
Ох, сколько раз французскому посланнику помянут впоследствии эту непростительную скупость!.. Из-за нее переворот в России не стал делом рук Франции, и безвозвратно было утрачено французское влияние на Елисавет.
Но пока что в столь далекое будущее никто не заглядывал: до него надо было еще дожить! Вернее, добиться его.
Было одиннадцать вечера. Из казарм вернулся Грюнштейн и сообщил, что гвардейцы готовы действовать, осечки не будет. Лесток послал своих людей к Остерману и Миниху: разузнать, нет ли там тревоги. Но все было тихо, а в окнах Зимнего дворца темно. Правительница спокойно спала.
Елисавет получала эти известия, стоя на коленях перед иконой Богородицы. Было страшно… может статься, завтра на ее остриженную голову уже напялят клобук? Или взметнется над ней топор палача?
– Помоги, матушка Пресвятая Богородица! – зашептала она, стискивая руки. – Клянусь, что никого на смерть не пошлю, никого по моей воле не казнят, когда взойду на батюшкин трон. Помоги…
Она и сама не вполне понимала, что говорит, а Лестоку, который стоял за ее спиной, вообще показалось, что она бредит. Времени торговаться с вышними силами уже не было! Он поднял Елисавет с колен, надел ей на шею орден Святой Екатерины, учрежденный в честь ее матери, сунул в руки серебряный крест – повлек вон из дому.
Елисавет и Лесток сели в сани; на запятки вскочили Воронцов и Шуваловы. Кони понеслись во всю прыть к казармам преображенцев. Следом, в других санях, мчали Разумовский, Грюнштейн и прочие.
По дороге к казармам был дом Шетарди. Елисавет, которую уже опьянила быстрая езда, а может быть, предчувствие победы, велела остановить, вызвать посланника и крикнула ему:
– Я на пути к славе!
И сани понеслись дальше, оставив маркиза метаться по дому и ждать новых известий. Потом, когда все уже будет сделано, он самыми яркими красками распишет свою роль в перевороте, свое участие в нем. Однако в Зимнем дворце в решительную минуту его не оказалось!
Между тем сани Елисавет остановились перед съезжей избой Преображенских казарм. Часовой, ничего не знавший, забил тревогу. Лесток ножом вспорол его барабан, а человек тридцать гренадеров, бывших в деле, разбежались предупредить товарищей. Несколько сот человек моментально собрались вокруг саней, из которых вышла Елисавет.
Она не готовила никаких речей. Словно сама Судьба говорила в ту минуту ее устами, находя единственно верные слова:
– Узнаете ли вы меня? Знаете ли, чья я дочь?