Заговор поэтов: 1921
Шрифт:
– Это же конец целой эпохи…
– Возможно. Однако эпоха как-нибудь сама о себе позаботится. Вы же к этому явно неспособны. Большевики, кто ж сомневается, будут обвинены в том, что не сберегли большого поэта, ставшего к тому же на их сторону. Вы и сами прекрасно представляете, какой крик поднимут эмигранты в Париже и Берлине! Так почему бы Чека не попробовать свалить вину на врагов, покаравших-де Блока за его просоветскую позицию? Вспомните, кто из наших добрых знакомых последним посетил Блока, а? К тому же в отсутствие его супруги: ведь она будет клясться, что не впускала вас в квартиру. А теперь сами сделайте вывод.
– Час от часу не легче…
– Вам
– Да зачем там отпуск? Я же не в штате. Так, перевожу по договорам. И получил покамест с Гулькин нос, три с половиной тысячи. Господи, как не хочется бросать квартиру…
– Хорошо… То есть хорошего мало. Бросать комнату не потребуется. Достаточно заявление оставить у ответственного квартиросъемщика (в сопровождении небольшого презента, разумеется), что уезжаете на месяц для лечения. Скажем, в Крым. Да, без уточнений: в Крым.
– Боже мой…
– На самом деле мы с вами, Валерий Осипович, останемся в Питере, пока не устроим здесь наши дела. Попользовался я вашим гостеприимством, воспользуйтесь и вы моим. Мне моя интуиция подсказывает, что у вас под кроватью стоит хорошей кожи, вместительный саквояж. Соберитесь не спеша, портфель, вам памятный, тоже захватите. Встретимся в приёмной комнате паровой прачечной на Каменноостровском проспекте ровно в восемь. Знаете, где это?
– Да. Я не из любителей путешествий… Подумать только: Блока нет.
– Вот, кстати, ваши часы. Пружина лопнула, пришлось её укоротить, так что заводить теперь требуется два раза в день, утром и вечером. А в общем и целом идут.
– Спасибо. Я бы мог и мастеру отдать, не стоило вам лично возиться.
– Я в вашей квартире… мне здесь сейчас не вполне комфортно. Словно чекисты могут вас навестить в любую минуту. Механическая же работа прекрасно успокаивает нервы. Для чекистов, впрочем, рановато; операцию с козлом отпущения (простите чистосердечно!) они могут начать только после санкции своего высшего руководства. Я ухожу, собирайтесь и вы поскорее. Уж лучше побродите по Невскому до условленного времени.
– Так и сделаю, – кивнул Гривнич. Следовало бы, наверное, и ещё разок поблагодарить, однако вместо этого захотелось спустить гостя с лестницы. Впрочем, Гривнич раньше такого никогда не проделывал, так что вряд ли у него получилось бы.
– Закройте за мною, пожалуйста.
Мрачный коридор, освещённый только жёлтым прямоугольником из оставленной отворенною комнаты, тёмный зев чёрного хода. Чёрнокостюмный гость растворился в темноте, что ж, авось, не поскользнется на грязной ступеньке. Гривнич запер дверь и, не теряя времени, направился в ванную – посмотреть, не осталось ли тёплой воды на бритье.
Собрался он, по своим меркам, мгновенно. Не застегивал только саквояжа, готовый бросить в него обтертую и в то же полотенце завернутую бритву. Пятки будто поджаривало. Скобление щёк, хоть и механическое занятие, не очень-то отвлекло. «Разве человек может чувствовать себя, будто на вулкане? – спрашивал себя озлобленно. – Ведь на вулкане человек уже ничего не сможет почувствовать. Вор, забравшийся в чужую квартиру, вот это сравнение получше».
Стук в дверь чёрного хода. Рука Гривнича дёрнулась, он поспешно стер бедную пену полотенцем. Метнулся к столу, схватил ножницы, отрезал полоску от поля старой газеты, прилепил на ранку. Стукнули уже трижды, шансов, что не к нему, почти не осталось… Четвертый удар.
– Гражданин Гривнич, я вам ответственный квартиросъемщик, а не швейцар! – втиснулась в дверь
Пятый стук. Шестой. Гривнич метнулся по коридору, готовый на своё «Кто там?» услышать классический ответ «Телеграмма».
– Эта я, Надя.
Такое невозможно. Трясущимися пальцами отстегнул он цепочку и распахнул дверь. Там действительно стояла Надя, дула на обожжённые спичкой пальцы. В облаке запаха серных спичек, позабытого в Питере, и аромата своего собственного, Надиного – от него-то и начали у Гривнича раздуваться ноздри. Он не поверил, обошёл её, поглядел. Нет, чекисты не прячутся на лестнице.
– Заходи. Закрой за собой, пожалуйста, дверь. И накинь цепочку.
Вглубь коридора удалялась, источая неодобрение и постепенно темнея, белая спина соседа, крест-накрест пересеченная подтяжками.
– Вениамин Яковлевич, не запирайтесь, пожалуйста. У меня заявление!
Толкнул дверь, достал из кармана сложенное фунтиком, с тремя тысячами внутри, заявление. Положил на лопатой подставленную руку:
– Там и для вас сувенир. Лично вам, из симпатии, по-соседски…
И в самом деле, Надя. Стоит посреди коридора, справа и слева обставленная чемоданами. И без того огромные близорукие глаза широко распахнуты. Вот-вот колдовски засветятся, как у кошки в темноте.
– Что тут происходит, Валерий? С каких это пор ты стал кататься на велосипеде? Почему мне не открыла Марфушка? Ты, значит, всё-таки рассчитал Марфушку…
– Заходи в комнату. Вот сюда.
– Зачем ты заставил мебелью мой будуар? И стол Иосифа Абрамовича здесь… Тебе придётся всё это убрать, Валерий. Я у себя этих твоих бумажек не потерплю.
До Гривнича наконец-то дошло, что его бывшая жена вернулась. Чувствуя, что ноги предательски подкашиваются, добрался он до стола, упал в рабочее кресло (мгновенно в голове мелькнуло, что внешне он в той же позиции относительно неё, как давешний чекист в безликом своём кабинете) и только тогда осмелился снова посмотреть на Надю. Господи, сколько раз воображал он себе это мгновение, сколько душещипательных речей, обращённых к ней, сочинил, сколько придумал развязок – сентиментальных, циничных и даже с участием турецкой сабли со стены! Не одну подушку промочил слезами, извёл на жалостные виршики целую стопу замечательной писчей бумаги – ох, как бы она в прошлом году пригодилась… И вот оно, осуществление мечты: стоит в его последней цитадели, посреди милой семейной мебели. Хорошенькая, знающая себе цену самочка. А лучше сказать – потасканная сучка, всё ещё привлекательная для кобелей. И для него, конечно, что скрывать… Оно располнело немного, это легкое тело, сейчас безошибочно угадывающееся под тонким летним платьем, а некогда до последнего миллиметра (это только казалось тебе, дурак!) принадлежавшее ему одному, вызывавшее столько безумств, обещающее их даже и сейчас – уж в чём в чём, а в этом он не может ошибиться…
Она облизала губы и, глядя исподлобья, улыбнулась – медленно, мучительно и бесстыдно.
– Отчего молчишь, Валерий? Ты же счастлив, что я вернулась к тебе. Я ведь вижу…
– Квартира давно уже реквизирована. Эта комната – единственное, что у меня осталось. Марфа сама потребовала расчета и уехала в деревню в девятнадцатом. Папа умер через три месяца после того, как ты… Как ты убежала с ротмистром Рождественским.
– С кем убежала? Ах, этот… Ты до сих пор ревнуешь, Валерий?
– Знаешь, Надя, давай прекратим это выяснение отношений. У меня очень мало времени.