Заговор против маршалов. Книга 1

Парнов Еремей Иудович

Впервые за все эти дни, впрессованные в жесткий распорядок программы, они остались с глазу на глаз. Молчание скорее соединяло, нежели разделяло. Оба думали об одном и том же, а слово могло обернуться ложью. Скупо отмеренная недреманным, имплантированным в мозг соглядатаем, ставшим частью души, речь утратила свое исконное предназначение. Есть вещи, которые не принято обсуждать. Для них суще­ствуют готовые формулы, раз и навсегда закрываю­щие проблему. Поэтому лучше и вовсе не говорить, даже если молчание угнетает. Или переключить­ся совсем на иное, принудив смириться бунтующий разум.

— Что вообще происходит? — осторожно, точно пробуя тонкий лед, спросил Путна.— Какие ветры веют?

— Сам-то как ощущаешь, Витовт Казимирович?.. Нелегкий вопрос. И все же легче спросить, чем отве­тить.

— Понимаю.

— Чего ж тогда спрашиваешь, ежели понима­ешь? — Тухачевский снял перчатку и с нажимом обвел извилистые узоры коры. Пальцы обожгло проморо­женным наждаком.— Ну, скажу я тебе, старый това­рищ,— суровые ветры. Успокоит такой ответ? Ненуж­ный это разговор, Витусь, вокруг да около. Если есть что конкретное, давай напрямую. Увиливать не стану.

— Прости, Михаил Николаевич! Мы же здесь, как на необитаемом острове. Буржуазной прессе веры, ко­нечно, нет, но тут столько наверчено, так бьет по нервам... Московские газеты приходят с запозданием, радио... А что радио? Словом, тяжело.

— Терпи, казак. Трудное время нам выпало. Но мы солдаты: надо служить... С тобой лично, по-моему, все в полном порядке. Никаких вопросов.

— Пока...

— Вот и довольствуйся этим «пока». Человек не властен над собственным завтра. Нигде и никогда. Но есть народ, есть великая страна. Этим и нужно жить.

— Все так, Михаил Николаевич. В большом у меня нет и тени сомнений. Все правильно. Но как доходит до отдельно взятого человека, верного, испытанного в борьбе товарища... Вот тут — извини. Не могу понять. Хотел бы, очень хотел, но не могу.— Путна ослабил галстук, повернул вдавившуюся в кожу запон­ку.— Помнишь «Повесть о непогашенной луне»?

— Еще бы.

— С ним тоже «все в порядке», с Пильняком?

— Точно не знаю, но тревожных сигналов как будто нет. В свое время всыпали по первое число, потом успокоились. Тебя-то это с Какого боку затрагивает?

— Меня? — Путна окинул Тухачевского пустым, отрешенным взглядом и отрицательно помотал голо­вой.— Не обо мне речь, не только обо мне... Мы все, как Гаврилов. Прикажут лечь под нож, и мы безропотно ляжем. Потому что «так надо», потому что этого тре­буют «высшие интересы». Вот в чем штука.

— Может, и так... Но мы с тобой не пешки, Витовт. От нас очень многое зависит, и мы многое можем сделать. Столкновения с фашизмом не избежать. Это и есть «высшие интересы». Поэтому не лезь на рожон.— Тухачевский взмахнул зажатой в руке перчаткой.— И не поддавайся на провокации... Поедем?

Они повернули к выходу, вминая листву во влаж­ный песок. Изредка похрустывали под ногой прошло­годние желуди, колючие орешки платана.

— В музей?

— Как-нибудь в другой раз.

Проскочив перекресток, где замерли перед свето­фором два встречных потока красных автобусов и чер­ных кебов, машина вырвалась на Гросно-плейс и по­неслась по Воксхолл-бридж роад. Показалась бурая Темза, суда на приколе. На набережной свернули на Майлбэнк и, миновав парламент, влились в поток, про­двигавшийся к мосту Ватерлоо.

Тухачевский воспринимал великий город как разор­ванную партитуру. Обрывками завораживающей ме­лодии летели навстречу колоннады и купола. Жизне­утверждающим трагизмом звучала воздушная готика. Гениальный порядок в хаосе небытия. Шостакович! Это его музыка звучала в ушах. Милый Дим Димыч, это он стоял и стоял перед глазами.

«Правда» со статьей об опере «Леди Макбет Мценского уезда» добралась до Лондона только вчера. Гля­нув на заголовок — «Сумбур вместо музыки», Тухачев­ский ощутил резкий прилив крови к вискам. Не сразу удалось сосредоточиться, дочитать до конца. За огуль­ными обвинениями и бранью угадывалась недвусмыс­ленная угроза. Критике подвергался не только компо­зитор, создавший себе на беду гениальное творение. Раздраженный выпад насчет «наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» обнаруживал куда более далекий прицел. Ради того, чтобы лишний раз заклей­мить левое искусство (в газете упоминалось «левацкое»), не стоило городить огород. Трудно было отделаться от мысли, что опера явилась лишь поводом для очеред­ного нагнетания страстей. Крушение воинского эшело­на, падеж скота, клеветнический роман, хозяйственное дело — не в отдельной личности суть и не в событии как таковом. Жертвой пропагандистской кампании с одинаковым успехом мог стать и прославленный музыкант, и безвестный доселе расточник коленчатых валов.

Статья была без подписи, следовательно, имела директивный характер. Молнию низверг Олимп. Ос­тавалось гадать, куда именно направлен главный удар.

Литвинов выразил опасение по поводу Мейерхольда. «Пятая годовщина РККА,— бесстрастно и коротко напомнил Максим Максимович,— премьера спектакля «Земля дыбом». Не помните?.. «Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд». Тогда такое счита­лось в порядке вещей, но нынче... Не знаю».

Михаилу Николаевичу оставалось лишь подивиться сложным узлам, которые завязывала жизнь. Ничто не проходило бесследно. То, что даже мимолетная, а то и вовсе случайная близость к Троцкому могла обер­нуться крупными неприятностями, в общем было по­нятно. По крайней мере поддавалось объяснению. Но когда брошенная с широким замахом сеть накрывала «й чистых, и нечистых» и все они превращались в оди­наково виновных, трезвый разум отказывал.

— Через Стренд на Пиккадилли? — Путна отвлек маршала от изнурительного бега по замкнутой траек­тории.— Колонна Нельсона, Национальная галерея...

— Давай-ка лучше до дому, Витовт Казимирович. Могут быть телеграммы...

— Завтра Иван Михайлович дает завтрак. Военный министр Даф-Купер уже прислал визитку. И вообще день забит до отказа.

— Ну и замечательно. Я почти уверен, что англи­чане примут приглашение, а уж Якир не подкачает. У него есть на что посмотреть.