Заговор против маршалов. Книга 2

Парнов Еремей Иудович

«Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня «напугал» — ты меня не напугаешь и не запу­гаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет , хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически...

Я считаю твои обвинения чудовищной , безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной... Правда то, что, несмотря на все наветы на меня, я стою плечо к плечу со всеми, хотя каждый божий день меня вытал­кивают. Правда то, что я терплю неслыханные изде­вательства. Правда то, что я не отвечаю и креплюсь, когда клевещут на меня... Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей как Пятаков — или это де­лает меня «проповедником террора»? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят».

Кто-то, кажется Поль Валери, сказал: «Мыслю, как трезвый рационалист, а чувствую, как мистик». Вот и он, Бухарин, видел все насквозь, а всякий раз поддавался унизительной слабости чувства. Так хоте­лось верить, что чудовище все же чуточку лучше, чем кажется, что его безграничная подлость и злоба вызва­ны болезненной мнительностью, чуть ли не манией. Стоит пробиться сквозь леденящую оболочку вечной его подозрительности, достучаться до сердца, и, словно по волшебству, развеется наваждение, исчезнет кошмар.

Отослав еще одну порцию заявлений Сталину и в По­литбюро, Бухарин воспламенился шаткой, как язычок свечи на ветру, надеждой и нашел в себе силы пе­релистать скопившиеся возле кровати газеты. Сра­зу напал глазами на свое имя. «Правда» называла его агентом гестапо. Ленинская «Правда»! Та самая «Правда», в которую он, Бухарин, вложил части­цу себя!

Он тут же написал в Политбюро, что не явится на пленум, пока с него не снимут обвинения в предатель­стве и шпионаже, и в знак протеста объявил «смер­тельную», как определил для себя, голодовку.

— Сел на декохт,— пошутил Сталин, передав пись­мо Ежову.— Партию попугать вздумал. Нашел, кого пугать.— И без малейшей паузы распорядился: — Астрова можно устроить в Москве.

Ежов сделал пометку в блокноте: «Освободить. Оставить в Москве. Дать квартиру и работу по истории».

На очной ставке в Кремле секретный сотрудник НКВД Астров, арестованный по линии Института красной профессуры, не щадя себя, сделал самые убий­ственные для Бухарина разоблачения. Сцена доставила вождю живейшее удовольствие. В сравнении с Астро­вым Радек и Пятаков выглядели жалкими статистами, а он играл вдохновенно, от души, не хуже профессио­нального артиста.

Цепкая память не подвела Сталина и на этот раз. У себя в библиотеке он нашел книжку «Экономисты», предтечи меньшевиков», изданную в 1923 году «Крас­ной новью». Ее автором и был тот самый Астров, выпе­стованный Бухариным и Преображенским. Книжонку он сляпал пустяковую, из одних цитат, но по направ­лению мысли полезную. Человек подобного склада мог пригодиться. Манерой вести себя, благообразной внешностью, строем речи он до смешного напоминал Вышинского.

Спрятав письмо Бухарина, вождь взялся за бумаги, поступившие от Ежова.

Серебряков начал давать нужные показания через три с половиной месяца, Пятаков сумел выдержать чуть долее одного. Их протоколы почти не пришлось пра­вить. Больше всего пометок легло на дело Соколь­никова.

На полях протокола допроса от 4 октября, где гово­рилось о встрече с английским журналистом Тальботом, Сталин поставил вопрос:

«А все же о плане убийства лидеров ВКП сообщил?» И сам на него ответил: «Конечно, сообщил».

Этого ему, однако, показалось недостаточно, и он приписал в конце страницы:

«Сокольников, конечно, давал информацию Тальботу об СССР, о ЦК, о ПБ, о ГПУ, обо всем. Сокольни­ков — следовательно — был информатором (шпионом- разведчиком) английской разведки».

«Пока не разжуешь,— недобро подумал о людях Ежова,— ничего сами не сделают».

Из проекта обвинительного заключения он вычерк­нул обвиняемого Членова и вписал замначальника Свердловской железной дороги Турока, несколько лет прослужившего в РККА.

Процесс «параллельного центра» запустили по на­катанной колее, учтя как промахи, так и достижения августовского суда. Вышинский лично обратил внима­ние следователей на то, чтобы в показаниях обвиняе­мых не было ни малейших несогласованностей. Система парадных протоколов стала всеобъемлющей, подобно системе Станиславского в театре. Полученные на до­просах показания сводились воедино и редактирова­лись. После чего, причем в отсутствие арестованного, печатался протокол. Затем его просматривало по вос­ходящей, вплоть до наркома, начальство, внося любые поправки и добавления. Обвиняемому оставалось лишь подписать, желательно без единой помарки, оконча­тельный — парадный вариант и выучить текст. Перед началом суда следователи устраивали строгую провер­ку, часто экзамен принимал сам Вышинский. Лично отвечая за любой сбой памяти своих подопечных, чекисты старались изо всех сил. Уподобясь терпеливым педагогам, они ласково поощряли прилежных, успо­каивали не в меру чувствительных, натаскивали забыв­чивых. Выбивать показания было, пожалуй, легче.

Все знали, что в этот раз кроме сослуживцев места в Октябрьском зале займут иностранные журналисты, дипломаты, писатели. Алексей Толстой, например, Петр Павленко. Но это свои, с ними просто. А ведь ожидает­ся и Лион Фейхтвангер! Честь фирмы требовала не ударить в грязь лицом. «Семью Опперман» — фильм по знаменитому роману — видела вся страна. С Фейхт­вангером довелось крепко поработать Союзу писате­лей. Его возили на заводы и стройки, в образцовые библиотеки, дворцы культуры, дома пионеров. Он за­хотел увидеть, как живут обычные люди. Пришлось показать и типичную коммуналку. Собратья по перу, и в первую очередь переводчики, наперебой зазывали в гости. За дружеским столом Фейхтвангер узнал много интересного. Рассказали и про писателя, которого Сталин чуть ли не силком заставил переехать в четырех­комнатную квартиру. Были встречи с военными журна­листами, с Кольцовым, ненадолго возвратившимся из Испании, с комкором Эйдеманом, который пишет за­мечательные стихи. В Кремль он ехал уже хорошо ин­формированным о жизни страны. Очарованный беседой со Сталиным, простотой и житейской мудростью вели­кого вождя, писатель-антифашист принял приглашение своими глазами взглянуть на «правосудие по-крем­левски», о чем наплела столько всяких небылиц бур­жуазная пресса.

Слушание началось 23 января в тех же голубых стенах и при том же составе суда. И судьи, и прокурор, и семнадцать обвиняемых — на сей раз к каждому был приставлен защитник — сидели на той же сцене, откуда ушли в небытие Зиновьев и Каменев. И сама эта сцена, на несколько ступенек приподнятая над залом, и ряды кресел, и барьер, отделявший подсуди­мых, напоминающий скорее обрамление ложи,— все навевало мысль о театральном зрелище.

Фейхтвангер, скептически настроенный перед по­ездкой в Москву, записал свои впечатления, которые почти без изменений вошли потом в его книгу «Москва 1937»..