Захарий Зограф
Шрифт:
От надежды до свершения ее пройдет еще много лет, но в истории болгарской культуры Софроний Врачанский остался выдающимся писателем, неутомимым борцом за народный общедоступный язык, в котором видел мощное средство пропаганды просветительских идей. «О безрассудность болгарская и великая глупость! — восклицает Софроний. — Они потемнели и померкли от пьянства и не хотят постараться и потрудиться, чтобы пригласить одного мудрого наставника и учителя и обучить своих детей премудрости книжного учения, чтобы они вразумились и просветились… но бродят, как слепые во мраке. О, глупый и безрассудный человек! Почему ты расходуешь свои средства там, где не нужно?» «А посмотрите на другие народы, посмотрите на европейцев, посмотрите, как они возвысились с помощью учения и стали богатыми и сильными. <…> Посмотрите-ка, куда они расходуют свои средства; не расходуют ли они их на грамматическое и философское обучение и благодаря этому стали они мудрыми и философами, хитроумными и учеными и пользуются
«Житие и страдания грешного Софрония», к сожалению, еще долго оставались неизвестными в Болгарии. Рукопись попала в архив русского ученого М. Погодина; частично она была опубликована в 1861 году Г. Раковским, а полностью в России в 1877 году. Литературная деятельность Софрония Врачанского была, однако, разносторонней и плодотворной. На «болгарский простой и краткий язык к разумению и ведению простому болгарскому народу ради пользы душевной» он переводит басни Эзопа, трактаты Стратемона об обязанностях государя и гражданина и Д. Кантемира о различных религиях, «Мифологию Синтиппа-философа» («Повесть о семи мудрецах»). Особо широкое распространение получил составленный им сборник церковных поучений «Кириакодромион сиречь Неделник…», напечатанный в количестве тысячи экземпляров в 1806 году в Рымнике на средства самоковского купца Петра Ракова. Эту первую печатную книгу на болгарском языке в народе называли «Софроние». Канонические толкования нравоучительных и душеспасительных евангельских текстов и заповедей, читаемых в церквах в соответствии с религиозным календарем, Софроний сумел насытить большим философским, нравственным и эстетическим содержанием, изложить его сочным народным языком, понятным и доступным каждому болгарину.
Паисий Хилендарский, Софроний Врачанский, Петр Берон, Неофит Рильский — личности крупные и цельные, очень самобытные, возросшие на болгарской почве и не имеющие аналогов в других странах того времени. Идеи европейского Возрождения соединились в их мировоззрении и деятельности с пафосом эпохи Просвещения, но этот сплав взошел на крутой национальной закваске. «В формах национального Возрождения, пробужденного освободительной борьбой на рода, — утверждает В. Полевой, — осуществляло свою историческую миссию просветительство, „дорабатывалось“ то, что в других странах было совершено в эпоху Возрождения, решались новые задачи, выдвинутые уже XIX веком. При этом связи с народным творчеством были первичными по сравнению с влиянием высокоразвитого искусства Западной Европы» [63, с. 14].
Очевидно, можно и нужно прослеживать в их произведениях социальные истоки, но прежде всего следует видеть общенародность обращенных к «роду болгарскому» призывов к борьбе за национальное просвещение, церковно-национальную независимость и, следовательно, за освобождение от греческого духовного ига, наконец, за свободу от политического рабства. Если европейское Возрождение в буквальном значении слова означало возрождение античности, а в более широком — открытие человеческой личности, то болгарское национальное Возрождение — возрождение Болгарии и открытие нации. Со временем патриархальный синкретизм общенародного сознания, слитность родового и личностного, общего и индивидуального в мировоззрении Паисия и Софрония отступит перед крепнущим индивидуализмом, потребностью самопознания и становления личности, пробуждения в ней сознания ее ценности, человеческого достоинства, а позднее и революционно-освободительных идеалов. Этот процесс станет ведущим в переходе от средневековья к новому времени; в литературе он выступает в эволюции библейского пафоса и фольклорной эпичности Паисия через эмоционально-религиозное сознание Софрония к просветительскому рационализму Петра Верона, Неофита Рильского, русского ученого Ю. Венелина.
В 1829 году в Москве увидела свет книга под обычным тогда длинным названием: «Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, историческом и религиозном отношении к Россиянам. Историко-критические изыскания Юрия Венелина». Принявший имя Венелина Юрий Гуц из Закарпатья, изучавший медицину и философию во Львовском университете, молодой ученый — он умер на тридцать седьмом году, — лишь один раз, и то недолго, бывший в Болгарии (в 1830 году, в Варне, Силистрс и окрестных селах), стал «вторым Паисием». «Напомнил свету о забытом, но некогда славном и могущественном племени болгар и пламенно желал его возрождения» — начертано на надгробии Ю. Венелина на Даниловском кладбище в Москве, поставленном в 1841 году болгарской одесской колонией.
Свой труд Ю. Венелин начинает словами: «Болгаре (нынешние) — племя славянское, одного рода со всеми прочими: россиянами, поляками, чехами, кроатами, словенами, сербами и проч.». Чтобы в полной мере оценить всю значимость этого положения, достаточно напомнить, что крупнейший русский историк Н. Карамзин считал болгар татарским племенем. Что же касается современного болгарского языка, то еще в 1826 году Й. Шафарик высказывался о нем как о сербском наречии, и в этом были тогда убеждены многие в Европе. Рассматривая болгар в качестве полноправных и старейших членов семьи славянских народов, Ю. Венелин стремился преодолеть в них воспитанное многовековым османским игом чувство обособленности, пробудить в России живую заинтересованность в их судьбе. «Пусть иностранцы, по неведению ли или нерадению, мало о них заботятся, — писал он, — но тем непростительнее нам забыть болгар, из рук коих мы получили крещение, которые нас научили писать, читать, на коих природном языке совершается наше богослужение, на коих языке, большей частью, писали мы почти до времен Ломоносова, коих колыбель сопряжена неразрывными узами с колыбелью русского народа…» [24, с. 11].
Ю. Венелин не историк, не лингвист, не фольклорист в точном значении; многие его положения (например, он считал волжских булгар и гуннов русскими племенами), равно как и составленная им в 1834 году «Грамматика нынешнего болгарского наречья», не выдерживают научной критики. Кто-то сказал о нем: «Он не создал нашей истории, но ее воскресил». Скорее это был романтик, талантливый публицист, и главная ценность его труда заключалась в обращенности к современности. Ю. Венелин намеревался рассказать о болгарах, имя которых «отзывалось громко и со стуком оружия в византийских летописях», об истории болгарского государства, пока оно «не сокрушилось под ударами врагов своих и не потеряло свое бытие», но свой замысел полностью не осуществил. «Народ, однако, не перестал существовать и доныне», — писал Венелин, и эти слова заставляли болгарские сердца биться сильнее.
Неофит Рильский был заочно знаком с Венелиным, тот дал одобрительный отзыв на «Грамматику» Рильского, посылал ему свои книги и лично, и через В. Априлова из Одессы. Трудно допустить, что ближайшим ученикам самоковского даскала оставались бы неизвестными слова Ю. Венелина.
«Если бы сей народ не понес значительных потерь от долговременного железного ига и убийственной политики Порты, от чумы, если бы сей народ во всех странах, им обитаемых, доныне оставался господствующим, то за верное можно предположить, что ныне мог бы быть столь массивным, столь же колоссальным, как и россияне. <…> Не имея ни прав, ни законов отечественных, болгаре обеспечения жизни и собственности должны ожидать от свойств и характера областных пашей или комендантов крепостей. Посему участь гражданского их бытия выставлена на произвол военной необузданности их победителей. <…> Архиерейские кафедры… сделаны продажными и отдаются лицам более обещающим, т. е. более корыстолюбивым, которые, подобно пашам, налагают на своих подчиненных подати по усмотрению». Надежды свои Ю. Венелин возлагал преимущественно на просвещение и церковь: «Величайшим благодеянием для сего народа было бы, если испросят ему у Порты, вместо колоколов, позволение заводить собственные типографии и высшие училища, если запретят грекам восходить на болгарские кафедры и продавать оные в Константинополе… в болгарских приходах не отправлять богослужение на чуждом для прихожан языке» [24 с. 252].
Между тем историческая обстановка накалялась. Раздираемая внутренними противоречиями и междоусобицами, упорно цеплявшаяся за отжившие свой век военно-феодальные порядки, Османская империя теряла свое еще недавно казавшееся безграничным могущество. Многолетняя война султана с кирджалиями на рубеже XVIII и XIX веков подорвала центральную власть, но воспользоваться этим болгары тогда не смогли. «Единственное, что приводят в свое оправдание помнящие те времена старики, — писал позднее Г. Раковский, — это то, что они ничего не знали о былой славе и независимости болгар. Вся Болгария была тогда погружена в невежество, и слова „отечество“ и „народность“ были совершенно забыты!» Да и само слово «Болгария» не значится ни в одном официальном документе: все европейские владения Османской империи именовались Румелией, христианские подданные султана — «райя» — стадом и «руми миллети», то есть «греческим племенем», а болгарскими землями владели силистрийский паша и дунайский сераскер, рушукский аян и видинский паша.
Удержать абсолютную власть над огромной многонациональной империей Стамбул уже был не в состоянии. В результате русско-турецкой войны 1806–1812 годов Молдова и Бессарабия от Прута до Днестра отошли к России; к 1815 году сербы под предводительством князя Милоша Обреновича добились автономии, хотя формально еще в рамках Османской империи. В 1821 году в Греции вспыхнуло национально-освободительное восстание; в рядах греческих повстанцев сражалось с оружием в руках немало болгарских патриотов. Разгром турецко-египетского флота в Наваринском сражении, победы русского оружия в войне 1828–1829 годов завершились Адрианопольским договором, по которому большая часть Греции получала независимость, расширялась и закреплялась автономия Сербии и Валахии. Русские войска овладели Варной и Силистрой, дошли до Софии, Пазарджика и Адрианополя, подступили к Стамбулу; около тысячи болгарских добровольцев воевали плечом к плечу с русскими солдатами, но в мирном договоре Болгария даже не упомянута… Надеждам болгар и греков в совместной их борьбе с османами на правительство русского царя был нанесен тяжелый удар. Спасаясь от ярости врагов, сто тридцать тысяч болгар эмигрировали в Валахию, Молдавию, южную Россию; из одного Сливена ушло пятнадцать тысяч болгар, а осталось там всего две — три тысячи; в Брашове, Бухаресте, Кишиневе, Одессе, Москве, Нежине, Таганроге возникают многочисленные болгарские колонии.