Захват Московии
Шрифт:
— Кого? Куда? — Витя оборвал меня:
— Замолчал! Не положено! — и я замолк, хотя видел, что капитан хотел что-то ответить.
На улице около милицейской машины курил сержант Пьянуркин. Я обрадовался ему, но он не отозвался на моё робкое:
— Доброго дня, друг! — и молча полез заводить машину.
Капитан и я сели сзади, Витя, поправив под курткой кобуру, ввинтился на сиденье рядом с водителем. Садясь, я заметил: с балконов смотрят люди, вокруг машины стоят притихшие дети и тоже смотрят на нас.
— Нельзя… ручники снять — я не убегаю. Болит…
— Да по мне… — отозвался капитан, но Витя отрезал:
—
В камере…
— Я не виноватый, — сказал я, когда машина поехала.
— Не виноват — зачем тогда прятался? — не оборачиваясь, ответил Витя, знаками объясняя сержанту, как лучше выехать с этих проклятых Пулемётчиков на проспект, а капитан укоризненно сказал:
— Три подъезда по пять этажей обошли, пока вас нашли… чуть не умерли…
Откуда они узнали, где эти подъезды, я уже не уточнял: какая разница?.. Может, Алка сказала, хотя я ей не говорил, что я тут… Про ветеранов вообще никто не знал… Странно… Хотя всё равно уже… Поймали. Ловили и поймали…
«Wohin jetzt?.. Ins Gef"angnis?..» [88] Внутри всё продолжало рваться. Но вдруг всплыло правило из памятки: если попал в милицию, надо попытаться позвонить…
— Позвонить можно?
— Полковник решит, — отрубил Витя, а капитан не удержался от укоризненного вопроса:
88
Куда теперь, в тюрьму? (нем.)
— Как это вы так, а?..
— Что я? Я ничего… Ничего… Что я? Это они, наци, — начал я захлёбываться в словах, но Витя, не оборачиваясь, недобро поглядел в зеркальце на капитана:
— Прекратить лишние базары!
— Да я что, жалко парня…
— Какого? Которого он выбросил, рот разрезав до ушей?
— Кого… рот… резал… Я ничего знаю… в ванной был-сидел…
— Ага, на Марсе, ничего не вижу, ничего не знаю, примус починяю… Слышим каждый день! Здесь поворот будет, не проскочи!
В здании милиции, где я приготовился идти наверх, меня силой свели вниз, в подвал, к знакомой тумбочке, где серьезный человек в синих погонах что-то записал в журнал, а Вите, снявшему с меня наручники, сказал:
— Будет сделано.
«Что, что будет сделано?..» — в тревоге уловил я, но времени испугаться не было — из коридора появился сержант Кроля и, откинув в сторону ногой мою сумку, показал на новые ботинки:
— Шнурки снял. Пояс, ремень есть?
— Да, есть… Но упадают… большие…
Кроля осмотрел меня:
— Да уж, вид… Ничего. Руками подержите. Сюда положил, я сказал…
«Я сказааал! Вот оно… Wie mit der Peitsche auf die Haut!» [89] Я положил шнурки и пояс на сумку и хотел было попросить снять жмущие ботинки, надеть тапочки:
— Вот, обули меня… Плохо… Ноги болят… — но Кроля сказал:
— Из карманов — всё на стол! Рот открыл!
— Ээээ… — промычал я с открытым ртом.
Кроля засунул палец за мою щеку, шаранул там, потом за вторую… обтер палец о мой рукав, полез в карманы и вытащил из пиджака алмазную серьгу.
89
Как кнутом по коже! (нем.).
—
— Нигде. Не воровал. Полковник дал.
Серьга полетела к шнуркам и поясу.
— Вперед!
Около двери с цифрой «8» он остановился и, копаясь в замке ключом, сказал:
— Это спецкамера. Там вода в жбане и туалет в углу. Вошёл! — И добавил с сожалением: — Дал бы я тебе пару раз как следует… да иностранец, не положено…
В этой камере всё было по-другому. Под потолком — окошко в решётке. Полкомнаты покрыто настилом из досок. На стыке настила и стены косо прибита доска-подушка. На привинченном к полу столе — ведро воды. Тоже привинчено. Кружки нет, зато есть внизу краник, как у бочонка с пивом. В углу, за низкой загородкой, унитаз с бачком. Я нажал на спуск — работает.
— Чего там, играться завязывай! — постучали ключом по двери.
Я в испуге съежился, сел на доски. Как-то они называются… пары, что ли… Сидеть на парах?.. А, ну да, наверно, по два сидят, парно, пара… Попал на пары… Нет, или пары? Сидеть на всех парах, парами? Сапоги-пароходы? Шапка-неузнавайка?
Мысли, устав вращаться по тупому кругу, замерли, утекли. Постепенно навалилась такая тёмная тоска, что было невозможно открыть глаза — тянуло умереть, чтобы ничего этого не видеть и не слышать… Я повалился навзничь, раскинул руки, как на кресте… Но опять всё вертелось-крутилось, злые голоса кричали: «Пора на пары! Пары! Тары-пары-растапары!»
Постепенно я исчез в лавине горя… Убийство!.. Mord!.. Tod!.. [90] «Мало не покажется. Много покажется!» — сказало голосом Самумовича. И лавина уносила меня всё дальше от всего, что вокруг и чего не хотелось видеть. Нет, всё это творится не со мной, а с кем-то другим, несчастным человеком… а я сейчас проснусь и пойду на занятия…
…Я очнулся во тьме и тишине. Из окошка — слабый свет. Где я? Что я?… О… О… Голова… Вода… Где-то тут…
Я ощупью нашел стол, ведро… Как пить?.. Надо поднять. Но нет. Приклеено… Кое-как, ладонями, удалось выпить. От воды отбросило назад, во тьму страшного нигде и ничего. Голова отказывалась понимать, глаза смотреть, уши слышать. Створки горя закрылись, окутывая беспроглядной чернотой, куда тянуло уйти и не возвращаться.
90
Убийство, смерть (нем.).
На следующий год после того, как была сожжена Моск ва, опять пришел крымский царь полонить Русскую землю. Воинские люди великого князя встретили его на Оке, в 70 верстах, или по-русски в «днище» от Москвы.
Ока была укреплена более чем на 50 миль вдоль по берегу: один против другого были набиты два частокола в 4 фута высотою, один от другого на расстоянии 2 футов, и расстояние это между ними было заполнено землей, выкопанной за задним частоколом. Частоколы эти сооружались людьми князей и бояр с их поместий. Стрелки могли таким образом укрываться за обоими частоколами или шанцами и стрелять из-за них по татарам, когда те переплывали реку.