Захват

Гнездиловых Юрий

Высказав такое суждение, купец приумолк, самодовольно похмыкал, встретившись нечаянным взором с огоньками лампад перекрестился, и, не замечая того, что окончательно впал в непозволительное даже и тут, в обществе любимой супруги, как хозяину дома и деловому человеку многоглаголание, молвил: «Пожди. Не перебивай, замолчись. Главного еще не сказал».

«Вот как, – подивилась Марийка, вслушиваясь в мужнину речь: – Вслух думает, научный скворец. Ну и говорун… Языкаст. Можно бы сказать: исповедовался, кое-когда лишь перед собою… Опять; то же; про себя одного. Эккой самохвал!»

– Почекай. Сызнова проснулся. Пожди… Брат, брат!.. единственный, – вещала тишком, в мысли покачать колыбель.

Все в естях, – продолжал

говорить муж, самодовольно похмыкивая, дабы отвлечь женщину от тягостных дум: дом, каменный, палатка в рядах, шнява, корабельный причал – но, не завершив разглагольствия услышал о том, что не всё, всё-таки, что можно иметь, лучшее попало в семью;

«Голос прозвучал не из люльки, – пронеслось на уме: – пасынок, укачанный спит. Проголосовала жена… кто ж еще?» – придумал супруг. (Вставила-таки, ухитрясь высказаться несколько слов).

Что же получается: жить, пользуясь добытым в трудах, об руку с богатством – недоля? горе? – возмутился купец, выразив наумное вслух.

Можно ли, – вещала супружница, Серьгу остыдив быть всесовершенно счастливым в зрении чужих неудач. Полностью доволен судьбою? – Ставить ся таким, – изрекла: – не по-человечески, муж. – С тем, во одночасье подумалось: у брата невзгоды – в ратуше начальник заел всяческого рода придирками, жену потерял, нищенствует, будем считать – и она, чуть ли не рабыня – служанка, у четы прусаков, бездетных перед тем, кто ее годы напролет обыскался, рыская повсюдно, в долгу. Коли разобраться по-честному, – явилось на ум: брат из-за нее пострадал. Пекся о сестринской судьбе; выручить хотел, да не смог; так ведь… Не сумев отыскать – собственную долю сгубил.

Чтоб-таки ее благоверному ни съездить? Легко; да уж, – рассудила хозяйка, встретив ускользнувший к божнице, все еще обиженный, взгляд: он тысячник, а шурин его, может – перекатная голь.

– Съезди. В Нюенштат; на Неву… Сызнова пищит, немовля, – молвила Марийка, всплакнув, смахивая пальцем слезу. – Бедствуют, – вещала, – не только за морем, но даже у нас. Кто-то, в совершенном отчаянии от нищеты, бедствуя, быть может готов руки на себе наложить. Всякое бывает… и наш. Думается, где-то за печью, или же в сарае живет… Горенько витать у Невы тем, кто не сумел охоромиться. Не легше и здесь. Взять бы, для примера хотя б наших Козаков, что живут, голь на шкуродерном дворе, около собачьих конур; травятся в зловонной среде, яко покупные рабы – и за то, бедные, оглодки едят. Беженцы, похоже на то, брянские ли – трудно сказать. Видела, на прошлой неделе: из-за кучи мослов, кинутых на едево псам чуть ли не пошло в топоры. Так-то – ежедень зубоежь, ссоры с покусанием ног… Як тебе? Чего там делить? Только-то: хрящи на костях.

– Пусть себе грызутся, собаки, – беспечально, Серьга: – делали бы то, что велят. Яз – чо: наймався, голодранцев откармливати? Кто их призвал? Высказалась… Рок, не судьба… Мученики… надо жалеть… Як? – договорил с холодком в голосе и взоре Ненадобнов.

– Известное, муж: плату бы давал шкуродерам, а не бычьи хвосты. Пять шлантов, праздничных – сходить на кабак. Щедр… Ну и ну. Тоже-от, як те перебежчик. Позже – повезло, – а тогда? Ведалось, к чему поскакал? Вряд ли.

– Выбежал – не зная зачем?!

«Ври, баба!» – внутренне озлился купец – но, сообразив, что пред ним, как ни возмущайся в душе сказанными ею глаголами сидела жена, самый дорогой для него с некоторых мест человек, спрятав за долонью глаза, дабы не увидела в них люти снисходительно хмыкнул и миролюбиво изнес:

– Ну их, несмышленышей, ладо. Глупы – оттого и живуть як полуголодные псы. Стоило ли ради мослов лезти в зарубежную даль? Но, а что касаемо нас, шествовал за тельным крестом, собственным: еговый ношу. Сидню норовил. Побратимствовали. Як не уйти? – друг… Бывший. Разбежались, увы. Мог бы, по своей хитроватости нажиться и дома, – прицепил говорун; – так бы, ни к чему выбегать. Чается, когда возжелал большего – пробиться в верха, к лучшему – сказалась порода; брянские! – напомнил купец: – Наш рок, Ненадобновых – як ни ослаб, временно – идти, да идти. Деял несмотря ни на что, иноди пускаясь в обход… Впрочем, на поверку и тут водятся такие.

– Кто?

– Именем? Да хоть, например… Вот тебе, изволь получи: Колт, местный тысячник, подканецкой житель. Слыхивала, или же нет? Знаемы, с каких-то времен. Мельницы на Охте содержит; водяные, ага, – молвя с добродушной ухмылкою, продолжил купец. – Три или четыре… Игде? Охта? Около морских пристаней. Тамо же, под Нюеном, в пригороде колтовский двор. Выяснилось, тако же – хват. Ни Пипера, главы городка, ни даже самого губернатора нисколь не страшится, даром, что – природный русак; вхож в карловы палаты як свой… Сувантского знают везде.

В чаянии скрасить получше мрачные раздумья жены о горестной, быть может взапрямь судьбине своего земляка, выбившийся (волею случая) в гостиную сотню, напустив на лицо веселообразность нехотя, с трудом улыбнулся и затем, помолчав, деланно, с натугой смеясь проговорил:

– Тоже хоть куда молодец. Ну Кколт: ототроду таких не видал! Ростом невелик, борода веником, почти до пупа, голос – гром. Из окна глянет – конь, перепугавшись отпрянет. Зверь. Страх божий – человек, да и только. Правда; человековедмидь. Хах-ха-ха. Гвозди зубовьём вынимал, сказывают люди, в рядах. Тысячник, поэтому – пан. Грошики – начало всему; злотые… И то же, почти: свейские риксдалеры.

– Нет… Брось; вневременное. Не взвеселил. Служит, говоришь? В городу?

– Там.

– Съезди, – попросила вдругорь, думая о Канцах, – Трудно ли? Сама запрягу; свычное… с недавних времен. Едь, миленькой дружок, Офонасьич. Може бы, якщо, говоришь были в пограничную земь, Брянщину – о матери скажет чо-нибудь яснее, чем ты.

– Съездим; занапрасно поссорилися, – молвил супруг: – Да уж. «Но зато, наконец – во как вихлевата судьбинушка! – любимую встретил».

«Часто человеки сообщничают, соединясь перед лицом чуждых сил даб, соополчась на противника удвох нападать; вынужденный, худший альянц; победили – и готов, развалился. Ихний, получилось – для радости, – подумал купец, вскидывая взор на венцы около святого угла. – Только что, на Постного Ваньку, в собственном дому поженилися. На память висят. Свадебный союз нерушим. Все есть для радости: и хлеб, и любовь. Но, да и в былые года, в общем-то, не очень тужил. Радость николи не развалится, покуда живой». – «Ладно уж, Марийко. Не плачь. Сто верст каких-нибудь, не так далеко. Еду – не чужая судьба, – рек, полюбовавшись венцами; – просто и легко угодить… Фрам!»

И через день, на коне выбрался-таки, в Нюенштад.

35

Ночь; темь, не темь; близь – четко различимые с пристани громады валов на крепостной стороне, даль – не до конца растворившийся в прозрачности аера, с чутком загустевшей на левом берегу, у Песков голубизны и затуманенности невский простор.

Штад Нюен спит, изредка тревожимый брехами дворовых собак – бодрствуют одни сторожа, за исключением тех, кто приноровился, похаживая спать на ходу, нетопыри [34] , конокрады и какая-то часть призванных держать караул в крепости солдат-часовых. Людные о светлую пору, пристанные кладки пусты. Кроме здоровенных эстляндцев, нанятых под Нарвой стеречь выгруженный из корабельных недр на крытые площадки товар около судов – никого. На сберегателях собственности под балахонами, топорща одежду – меховые поддевки, на плечах батожьё.

34

Нетопырь, по букварю XVII века и в современном словоупотреблении – летучая мышь.