Закат цвета фламинго
Шрифт:
– А после саблю схватили и – давай махать! «Порублю, – орете, – всех врагов государства Расейского, всем башки поотшибаю!» – сообщил он с упоением и расплылся в счастливой улыбке.
– Не ври! – глянув через плечо, вяло воспротивился Мирон. – Лишку хватил! Не было такого!
– Ага, не было, – скривился Захарка. – И как ступеньки лбом перебрали, едва успел вас подхватить, не было? И как на поленницу кидались, словно вражью крепость брали? Гляньте, во дворе куча чурок валяется. В меня ими швыряли, вон глаз подбили, – и Захарка потрогал внушительный синяк под левым глазом.
– А я-то думаю,
– Кто мне можа врезать, окромя вас, барин? – произнес обиженно Захарка. – Вы ж тут все подряд крушили. Вон шкуру медвежью сорвали, ножом порезали. Дворового кобеля чуть поленом не зашибли, а потом на колени перед ним упали и слезами уливались: «Эмма, прости! Виноват, подлец!» И все норовили его в морду чмокнуть. Стол уронили вместе с квасным жбаном. Письменного голову за бороду дергали и кричали: «Я те бороду вырву, козел сибирский! Пошто царев указ не блюдешь?»
Мирон озадаченно хмыкнул. Сегодня Сытов ни словом не обмолвился о том, что Петров посланник покушался на его бороду. Посчитал это за пьяное баловство? Испугался? Или все-таки затаил обиду и ждет теперь подходящего момента, чтобы отомстить по полной? Мирон крепко выругался про себя. Вот только чьих-то обид и мести ему не хватало! И так судьба держится на волоске. Придется повиниться перед Козьмой Демьянычем.
– Что? Сильно голова обиделся? – спросил Мирон.
– Да нет вроде. Осерчал маненько, это точно. Казаков велел позвать. Они вас схватили, в мыльню отнесли. Сам видел, ухи терли и холодной водой обливали, а еще поили чем-то, отчего вы блевали крепко, а потом заснули.
Мирон нахмурился. Надо же! Оказывается, грязная девка в его постели еще не самое стыдное, что он сотворил по пьяной лавочке. Он привстал на лежанке и в упор посмотрел на Захарку:
– А девка откуда взялась? Голова подсунул?
– Девка? – вытаращил глаза Захарка. – Не видал я никакой девки!
Взгляд лакея был чист и безмятежен. И Мирон понял, не врет Захарка, определенно девку не видел. Как же она пробралась незамеченной? И когда? Неужто голова ночью послал ее стирать белье, или это отговорки, чтобы подловить его на скверне, а потом отправить государю извет, де, посланник его больше пьянствует да девок насильничает, а то, что по цареву наказу должен исполнить, даже в голову не берет.
Вероятные последствия поклепа нетрудно было предвидеть. В лучшем случае его оставят на службу в Сибири, в худшем проведут сыск, и по возвращении в Москву им с большим удовольствием займется Федор Ромодановский…
– Пошел вон! – в сердцах бросил князь Захарке. – Вместо того, чтоб барина караулить, дрыхнешь без задних ног! Небось, когда вина поднесли, не отказался?
– Не пил я вина, – насупился Захар. – Каши чугунок слопал да молока попил, и не помню, вот вам крест, как в сенях очутился. Проснулся, в луже валяюсь. Озяб совсем. Волосья к земле приморозило!
Мирон хмыкнул, но по поводу лужи промолчал. Хотя в другое время всласть бы посмеялся над Захаркой.
– Ладно, иди! – махнул он рукой и закрыл глаза.
Заснул Мирон мигом. И не видел, как Захарка, подхватив кафтан и сапоги барина, задул светильник и на цыпочках удалился в сени.
Глава 12
Не
37
Бехтерцы (у Даля – бахтерцы) – доспехи, кольчуга из плоских полуколец и блях, нашитых на суконный кафтан.
Полсотни казаков сопровождали воеводу и его спутников вплоть до ущелья, вблизи которого поставили юрты родичи бега. Там казаки спешились и обустроили свой стан чуть в стороне от скопления юрт.
На Мирона все произвело впечатление. Он и впрямь был готов увидеть диких людей. Но в юрте Эпчей-бега было чище, светлее и, несомненно, богаче, чем в большинстве крестьянских, топившихся по-черному изб. Правда, Эпчей слыл хоть и кыргызским, но князем, и по здешним меркам – человеком знатным и богатым. А каково было в юртах простых кыргызов, того Мирону пока не довелось видеть.
Гостей Эпчей принимал в почетной южной части юрты, что располагалась от двери до очага на мужской половине. Потчевал разными яствами за низким круглым столом. Сидели на мягких кошмах, покрытых сверху коврами из собольих и лисьих шкур, в окружении подушек, чтобы было на что опереться сытому и пьяному гостью.
Мирон сдерживал себя, не выказывал удивления, но воевода вертел головой по сторонам и то и дело, склонившись к нему или к Козьме Демьянычу, шептал:
– А бег-то каков! С золотой посуды ест, на соболях спит…
После обильного угощения с трудом выбрались из юрты. Теплый покой разлился вокруг. Безмятежно светило солнце. Зеленела степь, усыпанная синими, голубыми, желтыми пятнами первоцветов. Голосили в небе жаворонки. В прозрачной вышине кружил ястреб, а может, орел. Очень высоко кружил! С земли не разберешь, что за птица!
Воевода и тут довольно щурился, но Мирон заметил его быстрый взгляд, которым он окинул Эпчеевых воинов, плотным кольцом окруживших юрту бега. На их фоне казаки, сопровождавшие воеводу и его спутников, казались жалкой кучкой.
Мирон не скрывал интереса и дотошно все рассматривал, ко всему приглядывался и все запоминал. Он впервые видел кыргызских воинов, правда, одетых не в железные доспехи, а в перетянутые поясами полукафтаны с короткими, до локтей, рукавами. В правом ухе у каждого – серьга, значит, воин прошел обряд посвящения. У молодых волосы подстрижены спереди и перетянуты ремешком, а сзади спадают на плечи. У старших и опытных лбы выбриты до темени, на затылке – одна или несколько кос, стянутых в узел. У многих воинов выше локтя и на шее виднелись татуировки. Знак особой доблести, как пояснил Сытов.