Закат цвета фламинго
Шрифт:
Мирон заметил, как побелел воевода, взяв стрелу в руки, и с каким вниманием разглядывает ее. А когда он заговорил, губы тряслись от гнева:
– Воевать нас вздумала, орда тарабарская? Рать собирает по стреле? – Он схватил стрелу и сломал о колено. Обломки бросил на стол. – Надоело в мире-покое жить? Терпежу нету теплой кровушки испить да чужим добром поживиться? Ничего, хребты-то поломаем!
– Прости дурака Кешку, – склонил шальную голову казак, – что речи твои перебиваю, но шибко все кыргызы ноне в обиде. Даем-де ясак, говорят, один государю в Краснокаменный городок, другой Алтыну-царю, а третий – черным калмакам Равдан-хана. Так еще ясатчики большереченские да кузнецкие притесняют. По зиме, слышь-ка, к езсерским кыргызам нагрянул сын боярский
Мирон заметил, как переглянулись воевода и письменный голова, и спросил:
– Выходит, кыргызы троеданцы?
– Слушай их, Миронушка! – усмехнулся воевода. – Им бы только ябеды государю слать. А сами так и глядят, чтобы ясак утаить. Калмакам говорят, дескать, орысы, то бишь русские, все забрали, нашим – калмаки метлой прошлись. Алтын-ханы свое отнять норовят. Где плохо лежит, завсегда урвут.
– Калмацкий контайша Равдан собирал давеча кыргызских князцев в своей урге на Черном Июсе. Не было Корчун-бега, говорят, хворь прихватила, Теркен-бега с Чаадарских улусов да Эпчея, что сейчас под острогом стоит.
– А как же Искер? – спросил воевода. – Сам был или своих людей присылал?
– Искер и остальные князцы шертовали калмакам со всеми улусными людьми, только Корчуновы улусные люди все торговались. Опаска у них была против государевых людей идти, – сообщил Кешка. – Говорят, казаки их земли разорят, юрты пожгут, женок и детей в полон возьмут. Контайша шибко разгневался, слышал, велел всех камчой бить. А еще посулил весь живот отобрать, а улус Корчун-бега со всеми его людишками в китайские земли запродать, чтобы опустели их земли на веки вечные. Тогда и Корчуновы люди шертовал [32] калмакам. После послали красную стрелу по всем улусам да аймакам и собрали рать великую, конную. Сказывают, Краснокаменному острогу не стоять на кыргызской землице. По слухам, пять ден пути до городка осталось. Как реки вскроются, так и объявятся.
32
Шертовать – присягать.
– Остроги, остроги нужно строить, – воевода с размаху опустил тяжелый кулак на стол. – Дальше на юг, под Саян-камень. На калмацких и мунгальских сакма [33] Все пути перекрыть. Одним Краснокаменском нам эту орду не сдержать. Джунгары только лучников тыщи две-три выставят, наши пушки-пукалки их не возьмут. Мы на открытом месте сечи боимся, а мунгалы и калмаки в чистом поле горазды воевать. И осаду держат умеючи. Обложат со всех сторон, еще и стены подпалят. – Он истово перекрестился и плюнул через плечо: – Тьфу, тьфу, тьфу, нечистая сила! – И тяжело вздохнул: – Не те у нас силы, не те… Самопалы ржавые, пушки-маломерки супротив калмацких что рогатка супротив мушкета. Запасов свинцовых и пороховых тоже кот наплакал.
33
Сакма – тропа, путь, колея.
– И кто же в том виноват? – подал голос Мирон. – Кто мешал вам острог обустраивать, прошение государю подавать, чтоб зарядов прислали, пороху, новые пушки доставили? Сидели здесь в тепле да в сытости, забыли, как саблю в руках держать!
– Не прав ты, Миронушка, ох не прав! – нахмурился воевода. – Опасность я каждой ноздрей чую, каждым ухом
– При чем тут богдыхан? – удивился Мирон. – Где тот Китай, а где Сибирь?
– Ближе, чем вы полагаете, Мирон Федорович, – подал голос Сытов. – За Алтайскими горами уже Китай. И за мунгальскими степями и Саянским камнем тоже китайские земли лежат. Маньчжурией называются. Богдыхан сам маньчжурских кровей, из династии Цин. Всячески противится, поганец, русскому продвижению на юг и восток. Мол, лежат там исконно китайские земли.
– Шиш им, а не земли! – насупился воевода. – Без толку все! Если русский человек одной ногой заступил, то и для второй ноги место найдется. А Равдан энтого не понимает, снова кыргызов подначивает, воду мутит.
Воевода поднялся из-за стола и троекратно перекрестился на образа.
– Бог не Яшка, видит, кому тяжко! – вздохнул и посмотрел на казака: – Велю тебе жалование поверх оклада выдать. Пять рублев за то, что вовремя упредил!
– Рад стараться! – рявкнул Кешка и уже тише добавил: – Чарочку бы еще испить, а?
– Ладно, Егорка, налей ему вторую, – махнул рукой воевода. И вдруг прищурился: – А что ж Эпчей да Теркен-бег в стороне остались?
– То мне неведомо, – почесал в затылке Кешка. – Чаадарские улусы под Саян-камнем кочуют. Эпчей же, как только снег сошел, ближе к острогу перебрался. Но слышал я, – Кешка склонился к воеводскому уху и почти прошептал: – Разлад у них с калмаками вышел. И Эпчей, и Теркен-бег себе на уме, что-то замыслили, не иначе.
– Может, к алтын-ханам переметнулись? – насторожился воевода. – И не шертовать государю Эпчей собрался, а лазутчиков своих выслал, чтоб разнюхали все вокруг непременно.
– С алтын-ханами они только и знают что дерутся, то за кыштымов, то за летние пастбища, – пояснил Кешка. – Нет, с алтын-ханами у них и вовсе плохо дело.
– Но если они не служат калмакам и алтын-ханам, не желают платить ясак в государеву казну, то ответ один: они в союзе с богдыханом, – внес свою лепту Мирон и посмотрел на казака: – Велики ли княжества у Теркен-бега и Эпчея?
– У Теркена самое большое. На стычку он не идет, может, потому, что далеко, почти за четыреста верст отсюда кочует, – ответил вместо Кешки воевода. – По зиме в его земли лазутчиков посылал. До тыщи всадников выставить может Теркен-бег. А с кыштымами все полторы наберется. У Эпчея людей меньше чуть ли не вполовину. Но народ там ушлый, сквозь игольное ушко пройдет. Сплошные конокрады. Табунами лошадей гоняют с мунгальской стороны. – И, направившись к выходу, замер на пороге. – Нет, все-таки спытаю Эпчея. Какая нужда заставила его скочевать к острогу? Может, ждет, что я эту орду в крепость пущу? Чтоб они мне в спину ударили?
– Послушать их все равно стоит, – твердо произнес Мирон. – Я намерен присутствовать на ваших переговорах с Эпчеем!
– Что ж, пошли, коли хочешь! – усмехнулся воевода и первым направился к выходу.
Глава 10
Эпчей-бега встретили как славного воина и давнего товарища. Перед воеводой предстал коренастый и широколицый, скуластый и смуглый, крепкого сложения степняк лет пятидесяти на вид в распашной лисьей шубе, крытой дорогим сукном, в мягких, без каблуков сапогах с многослойной подошвой. На голове у бега – высокая шапка, опушенная черным соболем и повитая желтой тесьмой. Поверх шубы – шелковый пояс, а на нем кинжал в кожаных ножнах с серебром, огниво и трут, трубка-ганза в кисете с узором из той же тесьмы. На шее кожаный гайтан. Только вместо креста носил Эпчей огромный медвежий клык.