Закат империй
Шрифт:
— Сколько претендентов на Рассвет вы подготовили?
Учитель молчал, глядя в окно. Маленький нетопырь увлеченно возился где-то внутри полки. Меррен ждал.
Но учитель так и не ответил. Он медленно повернул голову к магистру и утомленно сказал:
— Этого ответа у меня нет, Анси. Есть только встречный вопрос, который сейчас я задам тебе. Главный вопрос, ради которого я приехал.
— Я готов, — напряженно сказал Меррен.
Учитель сощурился и пристально посмотрел в лицо ученика. Потом неторопливо, четко произнося каждое слово, спросил:
— Уверен ли ты в своем праве встретить Рассвет?
Меррен хмыкнул. Потом вдруг весело расхохотался.
— Хороший вопрос, а главное —
— Правильный, — с силой сказал учитель. — И желательно — точный.
Магистр нахмурился. И сказал уже серьезно:
— Я надеюсь, это и впрямь важно для тебя.
— Можешь не сомневаться, — не менее серьезно ответил учитель. — И не только для меня.
— Хорошо, отвечаю. Во-первых, что такое право? Во избежание лишней путаницы я разделил бы право внешнее, то, которым мы порой обладаем в глазах остальных людей — и право внутреннее, важное только для тебя самого, придающее уверенность твоим поступкам. Что касается внешнего права, то с ним все просто. Если у всех равные права, то мое право не может быть меньше права другого, ведь так? Если же права у разных людей неодинаковы, то вопрос только в том, кто наделяет их этими правами. Предположим, что преимущество имеет тот, кому доверила право решать некая группа: клан, племя, государство — это неважно. Тогда за мной право Ордена. А если человек сам берет себе такое право и должен отстоять свой приоритет перед любым, кому это не нравится, то я готов сражаться. С кем угодно и когда угодно, так что право силы у меня можно отобрать только вместе с жизнью. Однако тебя, насколько я понимаю, интересует в основном внутреннее право?
— Я хочу знать, — взвешивая слова, сказал учитель, — почему ты полагаешь, что Рассвет, встреченный тобой, будет лучше, чем Рассвет, засвидетельствованный кем-либо иным? Например, Уртхангом?
— А если я вовсе и не полагаю так? — быстро спросил Меррен.
— Не шути, — металлическим голосом предупредил учитель. — Так почему?
— Лучше зло, которое я знаю в себе, чем добро, которого я не знаю в другом. Это субъективно, но другого мнения у меня нет — и ни у кого нет. И не может быть, во всяком случае у человека. Каждый судит по себе и решает для себя. Разве что бог умеет рассудить за всех. С высоты небес разница даже между объективным и субъективным может оказаться неразличимой. Но я почти убежден, что добро в восприятии бога не совпадает с добром по человеческим меркам. Мы можем только надеяться, что дорога к храму Рассвета пропустит достойного.
— Уверен ли ты, Анси, что самый лучший, самый достойный — это ты?
— Нет, — твердо сказал Меррен. — «Хороший-плохой», «добрый-злой» и прочая чушь — это оценки, которые уместны в школе. Но в истинной жизни в расчет не берут медалей по поведению. Я сознаю свою ограниченность — по-моему, этого уже немало.
— Тогда не гордость ли тебя влечет к берегу Начала? Или даже скажем резче — гордыня?
— Конечно, гордость. Гордость, честолюбие, слава и жажда власти. Но я вижу свою цель ясно, и не боюсь назвать ее своим именем — значит, иду вперед обдуманно и отнюдь не слепо. Уж лучше осознанная и обузданная гордыня, чем бессознательное и неуправляемое честолюбие.
— Ты говоришь, как законченный эгоист, — со скрытым одобрением сказал учитель. — Что ж, очевидно, для тебя следующий мир — твой мир — будет хорош. Но может быть, лучше отдать победу тому, кто заботится не только о своей власти? Тому, кто подарит счастье людям? Счастье или хотя бы покой — для всех, сразу?
— Кто рискнет знать, в чем счастье всех людей одновременно? — задумчиво сказал Меррен. — К тому же постепенно люди и сами найдут свое счастье — каждый в отдельности. Они сами создадут его для себя и для своих любимых.
— Предположим, — согласился учитель. — Пусть ты не хочешь менять людей, преображая их по образу своему и подобию. Тогда, возможно, ты сможешь преобразить самый мир, чтобы стал он хоть немного лучше, чем тот, в котором мы с тобой сейчас живем?
— Я не знаю, что в мире лучше, а что хуже, — с горечью сказал Меррен. — Я сделаю следующий мир — это все, что я обещаю.
— Но будет ли в нем хотя бы чуть-чуть больше добра?
— Не стоит сравнивать уже существующее и всего лишь мыслимое. Может быть, в том, следующем мире будет меньше зла — но что я могу знать наперед? Помни, когда я стану богом, человек во мне умрет, исчезнет, растворится в более мощном потоке понимания. Я постараюсь умереть с легкой душой.
— На пути тебе снова придется убивать других, — сурово сказал учитель. — Убивать много, причем самых сильных, мудрых и отважных людей нашего времени. Убивать только затем, чтобы помешать им опередить тебя. Ты готов убивать и сохранить при этом чистоту помыслов? Ты готов истребить цвет человечества на пути к своему торжеству?
— Я не могу рисковать будущим, — упрямо сказал Меррен. — Только в себе я уверен — да и то не до конца. Что таится в безднах души любого из нас? Кто знает это? Я не знаю, но твердо могу сказать — я не хочу и не стану обрекать людей на рождение в мире чьей-то страшной фантазии. Пусть даже фантазер будет самым добрым, умным и сердечным человеком в мире, пусть он станет самым человечным из богов. Ад создается благими порывами, это я знаю точно. Хвала богам, мои порывы благими не назовешь.
— Представь себе немыслимое: на ступеням храма тебя встретит ребенок. Твой последний соперник. Ты сможешь убить и его, Анси? И жалость не остановит твою руку?
Меррен стиснул зубы.
— О, самая чудовищная жестокость — это жестокость невинного неведения, — хрипло сказал он. — Не хотел бы я жить в мире, созданном фантазией ребенка. Убить?
— Можно сдаться, — чужим голосом сказал учитель. — Можно признать свое поражение и отступить, оставив мир чужому произволу. Или все-таки уничтожить. Смести со своего пути. Убить. Ты сможешь убить ребенка на ступенях храма, Анси?
Меррен снова закрыл глаза.
— Сердце мое разорвется от жалости. — каменея, сказал он. — Но я смогу сделать это.
— «Когда бог Эртайс вошел в Сокровенный храм, руки его были в крови», — прошептал учитель. — Ты встретишь новый Рассвет, омывшись кровью. Значит, ты научишь людей следующего мира убийству, человек Меррен, мой ученик, будущий бог?
— Если даже поначалу они не будут уметь убивать и умирать, они все равно научатся, — лицо Меррена исказила гримаса страдания. — Потом. В крови и огне научатся. Но еще долго будут делать это плохо, неумело и мучительно. Лучше испытать горечь знания и пряный вкус греха сразу — иначе падение будет слишком ужасно, и крушение фальшивой идиллии слишком убийственно. Да, ты прав. Я подарю им боль и смерть, но такие дары лучше принимать из чужих рук, чем растить в себе, как страшную опухоль.
— Ты хорошо представляешь себе, что такое смерть? — тихо и бесстрастно спросил учитель.
Меррен опустил голову. Потом снова поднял, открыто посмотрел в глаза учителя, и кротко сказал:
— Да.
— Ты готов к пути, Анси, — уже совсем неслышно, но твердо сказал учитель. — Я завершил свою работу, и солнце склоняется к западу. Теперь давай говорить о прекрасной чепухе, а когда придут сумерки — убей меня. И отправляйся навстречу Рассвету с моим благословением.
И тут Меррен заметил смертельно бледного Дюберри, беззвучно замершего в двери. Юный паж смотрел на него с ужасом и восхищением.