Закат семьи Брабанов
Шрифт:
Вернувшись в кухню, я включила громкую связь для папы.
— Он отказывается, — продолжала моя сестра. — Я плачу. Это его раздражает. Он снова бьет меня. Затем ему опять становится стыдно и он напивается. Я пью вместе с ним. Но у меня нет привычки к спиртному, и я засыпаю. Он бьет меня, когда я сплю. Я просыпаюсь от ударов. Предлагаю ему заняться любовью. Он говорит, что я вся в крови. Делает мне повязки. Ему стыдно. Он плачет. Я должна его утешать.
— Передаю тебе папу.
Отец, никак не комментируя услышанное, поскольку его понятие о дипломатии заключалось в том, что чем меньше комментариев, тем меньше двусмысленности и тем быстрее улаживается проблема, спросил, сколько денег ей нужно и куда их послать.
— Пятьдесят тысяч французских франков телеграфным переводом на Центральный почтамт в Ливерпуле через полчаса, — сказала она ясным и твердым голосом, как бродяга, получивший милостыню у черного входа.
— Хорошо, — произнес папа.
Он повесил трубку, что было героическим поступком, поскольку у нас больше не было никакого
— Нельзя, — объяснил папа, — дать ей почувствовать, что мы на нее нажимаем. Это наш единственный шанс спасти ее.
— Спасти ее?
— Разве ты не видишь, идиотка, что она в смертельной опасности? Я иду на почту отправлять деньги.
— Если она в смертельной опасности, поезжай в Англию!
— Когда она получит пятьдесят тысяч франков, то больше не будет подвергаться опасности.
— Ты должен предупредить полицию.
— Чтобы сказать, что моя дочь неудачно вышла замуж?
Когда, на следующее утро, мы с папой сели перед телевизором посмотреть военный парад и пресс-конференцию президента, то не могли избавиться от мысли, что 14 июля прошлого года, когда мама была еще жива, а Синеситта не вышла замуж, мы образовывали сплоченный семейный фронт перед лицом агрессора. Теперь же мы пребывали втроем в таком отчаянии, что я была вынуждена превратиться в женщину, чтобы привнести веселье в наше трио, без чего оно походило бы на унылый мужской клуб со спагетти на каждый обед и пылью под кроватями.
Экономическая и политическая ситуация в стране была слишком тяжелой, и президент не успел сказать о помилованных 14 июля. Мне показалось, что в этом году он выглядел не так, как в прошлом, но, может, это я сильно изменилась за несколько месяцев и перестала видеть людей под прежним углом зрения. До долгожданного звонка мэтра Друэ, сообщившего нам 30 июля, что Бенито останется в тюрьме, мы жили с навязчивой мыслью об освобождении моего брата. Затем, как и каждый год, отметили «день начала каникул». Все наши знакомые, желая показать свою солидарность с нами после смерти мамы, а также надеясь что-либо узнать о бесконечном свадебном путешествии моей сестры и Коллена, явились по первому зову. Стол был не таким богатым, как в предыдущие годы, но это, казалось, никого не волновало. Глозеры пришли со своим сыном Иваном и его невестой — польской манекенщицей, отзывавшейся на пушкинское имя Марина. Она сказала, что наш дом напоминает ей о ее детстве, прошедшем в окрестностях Кракова. Положив свои длинные белые руки на каменный выступ фасада, она сделала мне комплимент по поводу моей юбки и манеры одеваться. Я объяснила ей, что это временно: я оделась девушкой потому, что иначе у нас было бы трое мужчин в доме, а это, по моему мнению, не слишком хорошо. Марина, похожая на птицу с тонким профилем, нагнулась надо мной, будто собиралась клюнуть в голову. Из моего объяснения она заключила, что я предпочитаю носить брюки, и сказала, что тоже любит брюки, но в такую жару юбки лучше. Когда я резко и раздраженно ответила ей, что проблема не в юбках или брюках, а в том, что я точно не знаю, парень я или девушка, она закачалась, и ее взгляд зацепился за лицо Ивана Глозера, как пьяный человек цепляется за фонарный столб. Я поняла, что если она уехала из Польши, то лишь потому, что там было слишком много домов, похожих на наш, где жило слишком много непонятных людей, неуверенных в своем поле. Она пересекла толпу приглашенных с той отчаянной и решительной поспешностью, с которой тайно пересекают границу, прилипла своим крупным и гибким телом к первому любовнику моей сестры и уткнулась головой в его шею, чтобы вдохнуть нежный и ободряющий запах гетеросексуала. Я испортила вторую половину дня Марины Кузневич, напомнив, что в любое время дня и ночи Польша может снова возникнуть перед ней. Но она не подозревала, впрочем, я тоже, что однажды сломаю ей жизнь, без труда уведя у нее Ивана Глозера, и он пойдет за мной, словно всю свою жизнь только этого ждал.
Рошетты по старой привычке сидели в углу. Рошетт-отец был инженером, мать — домохозяйкой, дочь — студенткой факультета права, а брат специализировался в математике. У всех у них были каштановые волосы, светлые глаза и крупные, приветливые и сметливые лица. Вначале я подружилась с их дочерью, но когда, в шестом классе, стала приятелем их сына, Рошетты-родители положили конец отношениям их детей со мной и порвали с нашей семьей. Впрочем, эти отношения уже были сильно испорчены различными выходками Бенито. Например, как-то посреди ночи он отрубил топором хвост Рангуна, — хвост, а не член, не переставал твердить он в свою защиту на семейном совете, — их первой собаки породы питбуль. Я подошла к Рошеттам с тарелкой пирожных. Мадам Рошетт с облегчением глянула на мою юбку, подумав, что я решила стать нормальной. Я сделала не слишком удачный комплимент по поводу Мандалея — их нового питбуля, в результате чего между нами возникло неловкое молчание. Кто-то положил руку мне на талию, и я подумала, что это папа, пришедший на помощь, чтобы вытащить меня из затруднительной ситуации. Но это оказался Иван Глозер, бросивший польку на Эли и Мириам. Впоследствии, вынужденная вести светскую жизнь с Иваном, — в отличие от него мой третий муж, иранский физик Раду Перахиа, предпочитал покой, — я заметила, что мужчины, которые появляются в обществе с самыми красивыми женщинами, спешат побыстрее ускользнуть
— У меня неудержимое желание засунуть свой член в твою девственную, миленькую попку.
— Что?!
— Разложить тебя на постели, поднять твои руки, заставить выгнуть спину, проглотить твой лоб, твои глаза, уши, твой ротик, и ударить своим мужским органом о твою интимную и секретную стенку.
— Послушай, Иван…
— Ты поверила, да?
Он выпрямился и улыбнулся — такой важный в обжигающем свете солнца, умнее всех присутствующих, в оксфордской светло-голубой рубашке с расстегнутым воротничком. Действительно, я ему поверила. И теперь подумала про себя, что девушки все-таки слишком глупы.
— Что, кстати, ты вытворяешь в таком наряде?
— Раздаю пирожные. Хочешь?
— Это ты испекла?
— Да.
Он взял одно пирожное, проглотил его с радостью дельфина, заглатывающего сельдь после исполнения серии акробатических водных трюков, и обтряхнул руки, как обычно делают люди, съев пирожное.
— Неплохо, — сказал он.
— Спасибо.
— У тебя красивый наряд.
— Ты находишь?
— Ты почти вызываешь во мне желание, но, видишь ли, я не педераст.
— Почему ты так говоришь?
— Почему я так говорю?
Я почувствовала, как слезы наворачиваются мне на глаза. Поставив поднос на стол, я побежала через сад и бросилась в дом, полумрак и свежесть которого показались мне идеальным убежищем для захлестнувшей меня женственности, игрушкой и жертвой которой я себя ощущала. В тот момент, когда я задавалась вопросом, а не подняться ли мне в свою комнату и не вытянуться ли на животе на кровати, — что было бы чересчур, подумала я с мимолетной иронией, — Иван Глозер тоже вошел в дом и, увидев, что я плачу, обнял меня, сказал, что извиняется, что не хотел меня обидеть, что я чертовски привлекательна и что, скорее всего, это он педераст. Я стала вырываться, но его объятия были такими крепкими, что я просто принялась бить кулаками в его мускулистую грудь. Он поцеловал мой лоб, мои опущенные веки, затем его губы впились в мои, как сластолюбивая бабочка в цветок, напоенный солнцем; и я, переполненная стыдом, безумным любопытством и особенно тем, что следует назвать моим первым оргазмом, — «утробный взрыв, после чего Керубино чувствовал себя мужчиной только в своих ночных кошмарах», написал Бенито в своем ключевом романе, немного изменив факты, — приоткрыла губы. После глубокого и почти объяснительного поцелуя, походившего на подпись на брачном контракте, Глозер опомнился, стал совершенно белым, хотя несколько минут назад был самым загорелым из всех присутствующих здесь и, несомненно, в городе. Я прислонилась к стене, неспособная сопротивляться волнам удовольствия, которые поднимались от коленок до самого мозга и прокладывали в моем теле до сих пор неизведанные дорожки.
— Кажется, мы сделали глупость, — сказал Иван.
Мои глаза были полузакрыты, но я различила в проеме двери, которую никто из нас не подумал закрыть, высокий силуэт и профессиональное покачивание бедер польской манекенщицы. Марина в своих черных, обтягивающих ноги лосинах казалась голой ниже талии. Она ринулась на Ивана и ударила его ногой под зад, осыпая по-польски ругательствами. Это означало, что она вошла еще до поцелуя. Они обменялись несколькими ударами. Иван был не из тех, кто прощает человека, ударившего его ногой под зад. Не забывайте, что он уже два месяца был генеральным директором «Палас Отель Интернасьональ Инк.». Полька дралась, как мужчина, больше кулаками, чем ногтями. Она даже не удержалась и укусила Ивана за ляжку, после чего генеральный директор залепил ей такие две сильные пощечины, что она рухнула на пол. Он помог ей подняться, и они, взявшись за руки, вышли из дома: он — слегка прихрамывая, она — прикрывая щеку дрожащей от волнения, усталости и злости рукой. Я вышла вслед за ними через минуту и наткнулась на Эли и Мириам Глозеров, которые стояли на верхней ступеньке крыльца и смотрели на Марину и своего сына, удалявшихся по улице Руже-де-Лиля. Эли повернул ко мне свое морщинистое лицо, напоминавшее яблоко, слишком долго пролежавшее на подоконнике.
— Между нашими семьями есть что-то магнетическое. Мы ничего не можем поделать.
— Вы тоже, — заметила Мириам.
— Все закончится хорошо, — заверил Эли, — свадьбой.
— Моя сестра уже замужем.
Мириам взглянула на меня с материнской улыбкой.
— У тебя на пальце еще нет кольца, насколько мне известно.
Глозеры всегда были убеждены, что я девушка, несмотря на мою мальчишескую одежду, уроки французского бокса, которые я брала от девяти до пятнадцати лет, и даже несмотря на то, что дочка булочника из Роменвиля утверждала в первой половине 1990 года, что ждет от меня ребенка. Они обменялись хитрым взглядом, полным взаимопонимания. Это была пара, такая счастливая в браке, что они хотели переженить всех на свете. Они были готовы помочь своему сыну и Марине, если бы те решили остаться вместе. Однако, стараясь не разлучить Ивана с полькой, они в то же время пытались сблизить меня с ним. Они были настолько способными и старательными в области сватовства, что могли женить одного мужчину на нескольких женщинах и наоборот.