Закат
Шрифт:
Гадалка, однако, зовет:
— Присаживайся к огню, незнакомец.
Он садится, почти падает. Медленно подтягивает к груди ноги, обвивает худыми руками. Гадалка подает ему кружку горячего отвара, улыбается:
— Карты сказали мне, что ты добрый малый.
— Я? — он обхватывает кружку обеими руками, не замечая, как она жжет ладони. — Нет. Я слуга тьмы. Мы все.
И вдруг начинает плакать, не меняясь в лице, только слезы срываются с ресниц одна за другой, как по весне капель с крыш. Вздыхает гадалка, привлекает бывшего рыцаря к широкой груди, манит девушку. Когда та нерешительно подвигается ближе, так же сгребает ее в охапку.
— Глупые вы все. Светлые, темные… Отвар вот лучше выпей. И оставайся. Вам обоим так полегче будет — потом, когда привыкните.
Умолкает.
Рано еще говорить “когда простите”.
***
— Сестричка!
Женщина с плотно уложенной вокруг головы косой упускает ведро в реку. Ловить его некому — хозяйка замерла, как громом пораженная, а наезднице остановившейся на лесной тропе лошади лезть в воду в полном доспехе не с руки.
— Фу ты ну ты! Прямо при параде, — обходит крестьянка спешившуюся сестру. Протягивает руку, отводит старательно зачесанные на лицо волосы. — И из-за этой паршивой царапины ты столько лет домой не показывалась? Ой дура…
Та только смеется, встряхивает головой на лошадиный манер, высвобождая длинную челку.
— Дура, кто ж спорит. У вас тут как, все в порядке?
— Конечно, что нам в лесу-то сделается. Только новости добираются через пень-колоду: Светозар ведь с Дичкой сразу вернулись, сами почти ничего не знали. А с ярмарки теперь такие удивительные сплетни доходят, что аж не верится. Или у вас правда магистр в паломничество ушел, а вместо него орденом руководит какая-то светлая матушка Заря?
— Правда, правда. И не какая-то, а здешняя, Залесинская. Ты ее, кажется, даже видела однажды, когда эти липовые погорельцы к вам пришли.
— А, помню! Рыженькая такая, маленькая, все одно бельчонок. Только имя забыла…
— Вот и не вспоминай, — фыркает сестра. — Она за него, особенно за полное, может и в зубы дать. Потому и нареклась Зарей. Последняя из всех имя сменила и запретила впредь так над людьми издеваться. Так и сказала, представляешь? Мол, все ваши Солнцы и Светы в голове путаются!
— Но ты-то все одно Светана.
— Я-то да, хотя в Ордене иначе звали…
Сестры болтают, одна боясь спрашивать о самом главном, другая так же суеверно помалкивая. Уходят от реки, держась за руки, следом бредет лошадь. Покачивается в прибрежных камышах ведро.
В Зорьки пришли новости. В Залесье они придут через пару дней.
***
Молодо выглядящий мужчина сидит на берегу ручья, опоясывающего светлую рощу. Улыбается запыхавшимся прихожанам:
— Здравствуйте, добрые люди.
Встает, отряхивая штаны. Привычно начинает говорить, напевно и плавно. О свете, который, как очаг, дает тепло. О тьме, которая является его отражением. О добрых делах, на которые способен каждый.
Замечает, как жадно косится на другой берег ручья совсем маленькая девчушка, вздыхает про себя. Опять завтра ловить эту мелюзгу по всей роще. Глупость все-таки получилась, со светлым местом. Тогда, конечно, хотелось каждый шаг своего господина увековечить, а теперь иногда почти стыдно. Правда ведь как собачка бегал. Так было надо и так было правильно, но только теперь начинаешь понимать, как это выглядело со стороны. Повзрослел, видимо, на шестом десятке лет. Или седьмом?.. А, неважно.
— Помните — каждом из нас живет свет, и в каждом из нас живет тьма. Не отвергайте их, смело заглядывайте внутрь себя, признавайте свои ошибки. Он смог это сделать. Значит, сможете и вы.
Люди кланяются, старик со слезящимися глазами вглядывается в сплетение ветвей. Вскрикивает какая-то восторженная девушка:
— Я вижу Его, вижу!
Проповедник только качает головой. С некоторых пор он перестал оборачиваться на такие вопли.
А ведь вначале каждый раз вздрагивал.
***
— Матушка, а правда, что вы раньше были принцессой?
Немолодая, но все еще красивая, словно обнаженный меч, женщина только укоризненно качает головой. Будущие светлые рыцари, пока безусые юнцы, переглядываются, пряча хитрые улыбки. Знают, безобразники, что она, как бы не хотела позабыть все свои прежние жизни, не откажет в рассказе.
— Правда. Сказку про спящую деву вы знаете, нет смысла ее пересказывать. И про рождение Света знаете, у нас это все записано…
— А вы расскажите про то, как вы воевали! — встревает рыженькая, как лисичка, девушка. Матушка вздыхает.
— И это тоже есть в орденских хрониках. Не в сказках, а в былях, до которых у вас вечно руки не доходят. Ну ладно. Засыпала я пять раз, а на шестой до отмеренного мне срока началась война с Темным властелином. Он захватил наши земли, убил моего отца в одном из сражений — они оба любили с передовой командовать. Я тогда уже знала, что должна уколоться о розу и заснуть, но мне было совсем не до мрачных предсказаний. Война шла и с Темным, и во дворце, где каждый пытался загрести власть, не замечая, что загребать скоро будет нечего.
Морщится, поджимает губы. Думает — тут будет не лучше, когда я умру, но тут же одергивает себя. Не зря же она этих малявок учит, справятся. Матушка заранее всех предупреждает — следующую меня не ищите, дайте жить спокойно. Угрожает даже — мол, вспомню вас, надоед, и развалю орден к дурному року!
Надоеды тем временем возятся, не понимая, отчего она замолчала. Приходится продолжать.
— Меня спасло как раз предсказание — его знали все, и не ставили меня ни во что, ведь жить мне оставалось недолго. Так что, пока они грызлись, я управляла страной. Понимала, что мы в любом случае проиграем, но надо было продать свою свободу подороже, и при этом чтобы погибло как можно меньше мирных людей. Так себе задача для принцессы. Но я справилась. Хоть и не смогла умереть, как хотела, но ребенка своего ему не отдала. Письмо, жаль, не дописала, вышло непонятно, но все-таки отомстила. Ведь в первый раз Темного властелина убила я!
Юные послушники замирают, как мыши под метлой, во все глаза глядя, как разглаживаются морщины на бледном лице, как вспыхивают несгибаемым пламенем глаза. И когда матушка, такая привычная, такая добрая, хоть и строгая матушка зло смеется, вздрагивают все, как один. Она даже не замечает. Медлит, говорит с чувством:
— Вот за то, что я все это вспомнила, десятикратно его ненавижу! — и только тогда улыбается, снова становясь родной и уютной. Опускает глаза к шитью. — Хотя он искупил все, как мог. А вы, дети, не будите зверя. Устала я от него.