Закипела сталь
Шрифт:
— Идите, Ананий Михайлович, в отдел кадров оформляться.
— А кем? Написали?
— Каменщиком, конечно. Оформитесь, а тут что-нибудь полегче подберем.
— Инспектором по качеству, — подсказал Шатилов.
— Рабочие нужны, а не инспектора, — строго ответил Дмитрюк. — Скоро будет у вас большой ремонт.
— Вы и об этом знаете?
— Ворон чует, где пожива, а каменщик — где ремонт. Прошу самую деликатную работу мне дать: выпускное отверстие заготовить и арочки для шлаковых лёток.
— Лучше Анания Михайловича их никто в мире не сделает. С других заводов к нему ездили учиться.
— Хорошо, — согласился Макаров. — Даю вам отдельный участок работы. Дело такое…
— Сиди дед у печи и теши кирпичи, — вставил Дмитрюк другую свою поговорку. — Ну, спасибо, Василий Николаевич.
Шатилов провожал Дмитрюка до отдела кадров.
На площади, перед проходными воротами, на которых были установлены мощные репродукторы, они увидели огромную толпу рабочих.
Слышался голос московского диктора: «…враг терпит поражение, но он еще не разбит и тем более не добит…»
— Что передают? — спросил Дмитрюк рабочего.
— Не мешай. Слушай! — сердито бросил тот.
Дмитрюк обратился к другому рабочему.
— Приказ. Двадцать четвертая годовщина Красной Армии.
«…необходимо, чтобы с каждым днем фронт получал все больше танков, самолетов, орудий, минометов, пулеметов, винтовок, автоматов, боеприпасов…» — чеканно читал диктор.
— Будто специально для тебя, — шепнул Дмитрюк Шатилову.
Люди шли на вторую смену, и толпа рабочих росла. Из здания заводоуправления выбегали служащие — красный уголок не вместил всех. Многие не успели набросить на плечи верхнюю одежду и стояли налегке — в костюмах, в платьях.
Когда диктор дочитал приказ, на площади загремели аплодисменты.
Люди не расходились, ожидали повторения передачи. Хотелось снова услышать ясные и твердые слова приказа, вселявшие уверенность в победе над врагом.
Шатилова потянуло к Ольге. Но как его примут? Не рассердилась ли на него девушка за то, что так долго не появлялся?
Однако Ольга встретила гостя так, будто они вчера виделись.
«Не обрадовалась, не обиделась…» — недовольно подумал Василий.
Разговор не клеился.
— Видите, Вася, как плохо подолгу не навещать друзей, — укорила Ольга. — Отвыкаете, и говорить вам словно не о чем.
Шатилов с нескрываемой нежностью посмотрел на девушку и порывисто ответил:
— Отвыкаешь, когда не думаешь о человеке. А когда все время думаешь о нем — еще больше привыкаешь. Вы знаете, Оля, мне когда-то очень нравилась одна девушка. Только виделись мы редко — в разных городах жили. Я о ней ни на минуту не забывал, и от встречи к встрече она мне все роднее становилась…
— А вы ей?
— Я? — смущенно улыбнулся Шатилов. — У нее шел обратный процесс: отвыкала и совсем отвыкла.
Ольга смотрела в сторону, казалось, безучастно. «Жаль его, хороший он и такой непосредственный. Может быть, лучше сказать прямо: Вася, вы мне нравитесь совсем не так, как я вам». — И решила: «Скажу», — но взглянула в грустные глаза Шатилова — и язык не повернулся.
— Какие новости в цехе? — спросила Ольга, чтобы изменить тему разговора.
Шатилов потускнел, стал рассказывать вяло, неохотно. Ольга многое знала от отца и мысленно отметила, что Шатилов не упомянул о себе,
— А как занятия? — продолжала расспрашивать она.
— Занимаюсь большегрузной.
— Бурой папе говорил, что вы ворох учебников накупили, в техникум готовитесь.
— Отложил на время, — сознался Шатилов, краснея. — Не умею одновременно несколькими делами заниматься.
Ольге захотелось ободрить Шатилова. Прощаясь, она задержала его руку чуть-чуть дольше обычного и задушевно сказала:
— Не забывайте друзей, Вася, помните: в этом доме вам всегда рады. — Ольга улыбнулась какой-то светлой, чудодейственной улыбкой, от которой все вокруг, казалось, засияло.
Шатилов ушел окрыленный. Возвращаться домой не хотелось, и он зашагал по широкой аллее, где лежал свежевыпавший, еще не утоптанный и не запыленный снег. В радужных думах об Ольге он незаметно для себя поравнялся с театром и остановился. Отсюда хорошо был виден завод.
Четкие пунктирные линии огней окаймляли асфальтированные шоссе, пересекавшие завод в разных направлениях. Ярко светились огромные окна цехов. Высоко в небе созвездиями сияли огни на колошниках доменных печей. Изогнувшись коромыслом, уходила через реку бетонная плотина, залитая электрическим светом.
Вдруг небо вспыхнуло красным заревом, и огни померкли, как на рассвете. С горы широким огненным потоком хлынул расплавленный шлак, образовав огромную причудливую фигуру. Шлак быстро начал тускнеть, сделался багровым. Зарево в небе потухло, огни снова стали острыми. В этот миг новый поток низвергся с горы, и снова вспыхнуло зарево в небе, отражаясь, как при пожаре, тревожными бликами в окнах домов.
На шлаковой горе появилась огромная красная луна, потом вторая, третья — это в опрокинутых набок ковшах светила приставшая к стенкам корка раскаленного шлака. Но вот луны потускнели и исчезли совсем. На горе, как звездочка, заскользил огонек паровоза, увозившего ковши обратно в цех. Из трубы мартеновской печи вырвалось пламя, превратилось в большое горящее облако и исчезло так же внезапно, как появилось. За цехом вдали медленно двигались, словно плыли в воздухе, алые квадраты.
Шатилов пересчитал их — тридцать слитков. «Хорошая плавка, почти двести тонн! А будем же подавать на блюминг по пятьдесят слитков — более трехсот тонн с одной плавки. Эх, скорее бы!» — мечтательно подумал он.
Часть вторая
1
В оккупированном гитлеровцами донецком городе, растерзанном, голодном, безмолвном, продолжалась своя страшная жизнь. Никто не знал, что произойдет с ним завтра, даже сегодня, вернется ли он, уходя из дому, переживет ли ночь, ложась спать. Спасаясь от угона в Германию, люди старались заболеть, прятались в подвалах, на чердаках. Казалось, жестокий мор надвинулся на город, еще недавно шумный, как улей, и редкие жители ходят по улицам, будто обреченные на смерть. Большинство разбредалось по селам, меняя носильные вещи на хлеб, кукурузу, картофель. Покидали дома чуть свет, стремясь вернуться дотемна. Запоздавшие предпочитали ночевать в степи на снегу, лишь бы не попадаться ночью на глаза полицаям или жандармам.