Закипела сталь
Шрифт:
Случилось однажды, он выпустил холодную плавку. Макаров даже не пожурил мастера, понимая, что тот несет непосильную ношу на своих плечах. Но вмешался Ротов.
— Еще раз напакостите — под суд отдам! — буркнул он, проходя мимо Пермякова, и не пожелал слушать оправданий.
Макаров решил понаблюдать за работой Пермякова, пришел к нему в ночную смену.
На девятой, печи брали последнюю пробу. Подручный слил пробу на плиту по всем правилам — непрерывающаяся струя стали в одну точку. Металл был достаточно горяч. Макаров видел это и по цвету, и по жидкоподвижности его, и по тому,
Не веря себе, Пермяков заставил сливать пробу несколько раз. Уставший подручный делал это с каждым разом все хуже. Наконец, обессилев и разозлившись, он бросил ложку на площадку и ушел за печь.
Растерявшийся Пермяков даже не прикрикнул на него.
— Тепла достаточно, — подсказал Макаров. — Чего боитесь? Пускайте.
Пермяков признательно кивнул головой и принялся готовиться к выпуску.
На рапорте Иван Петрович сидел грустный, коротко отвечал на вопросы, ни на кого не нападал, даже о поступке подручного не сказал ни слова.
Макаров сам пробрал подручного, но тот, не чувствуя за собой вины, грубо ответил:
— А что он, ослеп, что ли? Я же силой не Илья Муромцев, чтобы ложку за ложкой таскать без перерыва. В ней все-таки килограммов восемь будет… Если ослеп, пусть очки наденет, а я натаскался проб — руки не подниму.
— Ты отработал свою смену — и на боковую. А Иван Петрович круглые сутки покоя не знает. И возраст.
Отпустив рабочих, Макаров увел Пермякова в кабинет.
— Что с вами, Иван Петрович? — участливо спросил он. — Заболели?
Пермяков отрицательно покачал головой.
— Устали?
— Я больше не мастер, — уныло ответил Пермяков, глядя себе под ноги.
— С каких это пор?
— Не пойму сам. Растерялся я. И вижу теплый металл, а не верю. Себе не верю. А тут еще директор — под суд, говорит, отдам. Ну, как теперь к печи подходить? Напуганный мастер уже не мастер. Снимите меня, Василий Николаевич.
— Вы рыбную ловлю любите? — неожиданно поинтересовался Макаров.
Пермяков посмотрел ему в глаза — не издевка ли, — но, кроме сочувствия и пытливого внимания, ничего в них не прочел.
— Нет, — буркнул он. — Отродясь не занимался.
— А что любите? Как до войны вы отдыхали?
— До войны? — Иван Петрович усмехнулся. — Тогда легче было. В сталеварах ходил и думал только о своей печи — хорошо ли пороги заправил, как сработали после меня. А если плавку на завалке сдам, то спокойно мог не только в кино, но и в театре сидеть. А сейчас и за других отвечаю. И партийная работа. Все своими глазами не увидишь, руками не перепробуешь. Уйдешь и думаешь: а хорошо ли на седьмой отверстие закрыли, а как на восьмой пороги заправили — не шарахнет ли плавка, — а как на девятой зашихтовали? Вот директору кажется, что только у руководителей все мысли заняты. Нет. Рабочие сейчас и дома помыслами в цеху. Книгу читаешь, а сам о работе думаешь. И никому невдомек, что телефон мне нужен. Почитал бы — и позвонил: как, мол, работа идет, — и успокоился. А то ждать до следующего дня. Если мастеру телефон не полагается, то как секретарю
— В командировку на Магнитку поедете? — спросил Макаров.
У Пермякова блеснули глаза, но тотчас потухли.
— Не могу. Жена прихворнула, дочка в подсобном. Огород на мне остался, картошку копать пора.
Макаров написал записку в контору: «Предоставлен отпуск на семь дней». Отдавая Пермякову, сказал:
— Неделю отдыхайте и не показывайтесь. Увижу в цехе — с вахтером выведу. Устали вы. Не ноги — нервы устали. Бывает такое со всяким.
Пермяков хотел возразить, но, вспомнив угрозу директора, безропотно взял бумажку.
Дома он свалился в постель и проспал до утра мертвым сном.
На другой день Иван Петрович проснулся таким бодрым, что стыдно показалось не идти в цех. Включил репродуктор и услышал: противнику удалось захватить несколько улиц в северной части Сталинграда.
— Да что же это делается? — Пермяков вскочил с постели и начал поспешно одеваться, чтобы не опоздать на смену, но, поразмыслив, взял лопату и поехал на огород.
Встретиться с цеховиками, идущими на работу, не хотелось, и он вздохнул свободно, только сев в трамвай. Проезжая по плотине, полюбовался прудом, на поверхности которого маячили лодки рыбаков-любителей. Клев был хороший. То здесь, то там блестела серебристой чешуей пойманная рыбешка.
Выйдя из трамвая, Пермяков направился по кромке берега. Можно было выбрать и другой путь — проехать поселок и попасть на огород по исхоженной тропинке, — но ему нравилось шагать у самой воды по траве, увлажненной крупной утренней росой, внюхиваться в ее медвяный запах, вспугивать притаившихся в осоке чирков, следить за их стремительным взлетом.
Услышав гудок, он остановился и долго смотрел на завод, виденый-перевиденый, — дружно дымил он всеми своими трубами, — потом перевел взгляд на город, залитый мягкими лучами утреннего солнца.
Одиннадцать лет назад приехал он сюда в числе лучших сталеваров Урала, посланных на новостройку. Тогда коптила только одна труба временной электростанции. Многоэтажных домов не было и в помине — у подножья рудной горы тускло сверкали просмоленные толем крыши деревянных бараков. На холм, где сейчас раскинулся город, ходил он с женой и маленькой дочуркой собирать полевые цветы.
Целый год тосковал он по металлу, по родным местам и, только увидев, как первая домна дала чугун, повеселел — до пуска мартеновской печи оставались считанные дни. Выдав первую плавку весом в сто двадцать тонн, он понял, что никогда не вернется к двадцатитонным печам. За те же восемь часов, с меньшими усилиями, он выплавлял стали в шесть раз больше.
На огородах копошились люди, большей частью женщины. Завидев издали Пермякова, огородницы побросали лопаты и направились к нему. Иван Петрович сначала не понял, что им нужно. Пожилая женщина, на ходу вытирая фартуком руки, подошла первая, поздоровалась и спросила, слушал ли он радио — судя по времени, должно быть, слушал.
Пермяков передал все, что слышал, повторил сводку тем, кто пришел позже, потом еще и еще. Вокруг него собрался кружок женщин, они повздыхали и по одной разошлись на свои участки.