Закипела сталь
Шрифт:
— …на ней будут фамилии начальников смен. А против фамилий графы — сколько каждый плавок зашихтовал, удачно и неудачно. Пусть народ любуется, как шихтуют. На лучшего равнять будем.
— А послезавтра что? — Макаров невольно подосадовал на себя — до такой простой вещи он не додумался.
— Послезавтра выходной, — резко ответил Пермяков, решив, что Макаров над ним подшучивает.
— А после выходного?
— После выходного должен был быть ваш доклад на сменных собраниях о работе за месяц. Он отменяется.
— Это хорошо. Надоело их делать.
— Отменяется, конечно,
— Давно пора.
— Многое давно пора, а пока ни с места. Вот, к примеру, с выполнением социалистических обязательств. Возьмем их, месяц работаем, молчим. А когда время пройдет, кричать начинаем: тот не выполнил, другой не выполнил. Полезно ежедневно ставить людей в известность, как они сработали, чтобы каждый знал, на что ему нажать. Но это уже ваше дело.
— Заказать типографские бланки и организовать учет, — догадался Макаров.
— Вот именно.
— Сделаю. А скажите, пожалуйста, как ваш предшественник с моим предшественником работали?
— Со скрипом. Григорьев человек себе на уме. Он никому докладов не поручал. Все сам… Разные начальники есть, Василий Николаевич. Один авторитет своих помощников поднимает — ему ясно, так работать легче, а другой, наоборот, принижает: при подчиненных бранит, в глазах вышестоящих шельмует. Боится их роста — как бы не подменили. Себе этим цену набивает: вот, мол, я один работаю, а остальные бездельники, неучи.
— Неужели Григорьев такой? — с недоверием спросил Макаров.
— Нет, он где-то посредине. И не шельмует, но и не поднимает. Расти сам.
9
Около шести часов Гаевой позвонил Макарову и попросил немедленно отпустить Шатилова во Дворец металлургов. Переодеться сталевару не дали. Очки с козырька своей кепки он свинчивал, уже сидя в «эмке».
— Что там такое? — спросил он шофера.
— Фронтовики приехали. Думали организовать встречу завтра, но ребята напористые, настояли, чтобы обязательно сегодня. Загоняли меня совсем: то того привези, то другого. А самому послушать не удастся.
Выйдя из машины, Шатилов стряхнул кепкой с брезентовой спецовки известковую и рудную пыль и с трудом протиснулся сквозь толпу людей, сгрудившихся у входа.
В вестибюле его встретил Пермяков и боковым коридором провел на сцену. Василий услышал чей-то знакомый голос, но не мог вспомнить, где он его слышал. Голос привлек все его внимание, и, выходя на сцену, он споткнулся. Гаевой, сидевший за столом рядом с бойцами, обернулся и поманил Шатилова рукой, указывая на свободное место. Шатилов сделал несколько шагов — и оцепенел.
На трибуне стоял политрук Матвиенко. Он уже заканчивал свое выступление. Говорил он с подъемом, отчеканивая каждое слово, и при этом выбрасывал руку вперед, будто помогал словам лететь в притихший зал.
— Командование фронтом поручило передать вам благодарность за новую броню. Для нее не страшны ни какие снаряды. И за снаряды ваши благодарим. Они пробивают гитлеровскую броню. Но мне хочется, товарищи, чтобы вы поняли одно:
Оконные стекла задрожали от согласно разразившихся оваций. Сидевшие в президиуме встали, за ними поднялся весь зал.
Матвиенко с жаром аплодировал и улыбался рабочим, в среде которых он вырос, из среды которых пошел защищать Родину. Когда овации стихли, он сошел с трибуны и заметил стоявшего в глубине сцены Шатилова.
— Василий!
Они рванулись друг к другу, обнялись, расцеловались. И снова тишину собрания прорвали аплодисменты и не смолкали до тех пор, пока смутившийся Матвиенко не усадил Шатилова за стол между собой и бойцами. Молодые, в новеньких гимнастерках, бойцы были похожи на необстрелянных еще курсантов военных училищ. Но у каждого на груди поблескивали медали, а выгоревшие на солнце и вылинявшие под дождями колодочки красноречивее всего говорили о долгих походах и тяжелых боях.
Гаевой предоставил слово члену делегации Парамонову. Круглолицый с литыми плечами боец взошел на трибуну, смутился, раскраснелся.
— Выступать я, товарищи, не умею… — тягуче, приглушенным голосом начал он и вопросительно посмотрел по сторонам, точно искал помощи. — До войны в Кузбассе работал забойщиком. Бывало, за смену три нормы угля нарубаешь, ну… просят рассказать, как я это. А мне легче еще четыре нормы выработать, чем рассказать. Вот и на фронте… Дали пулемет. Этот инструмент для меня тоже очень подходящий — здорово отбойный молоток напоминает. Так же в руках бьется, как живой, и такая же гашетка на нем, — Парамонов говорил уже смелее, громче, но фразы все еще давались с трудом, он путался в словах, — нажмешь, а он «та-та-та-та!» — и четыреста патронов в минуту. Отобьем атаку, глаза от пота вытрешь, посмотришь — штук тридцать фрицев уговорил. А вот как я их уговаривал, как мушку держал — рассказать не могу. Все мне кажется, будто они сами, без моей подмоги валятся.
В зале откликнулись на шутку — весело засмеялись, захлопали, больше для подбодрения.
— А в общем речь у меня короткая: привезли мы в подарок лучшим рабочим завода реликвии нашего полка. — Голос Парамонова зазвучал торжественно, речь стала ровной. — Автоматы семерых наших бойцов. Девятнадцать часов удерживали они командную высоту, на которую наступал вражеский батальон, пока не погибли… Обсказать все трудно… О том, как сражались они, будете судить по автоматам. Пять автоматов, что называется, изрешечены.
Парамонов сошел с трибуны, открыл стоявший на стульях ящик, достал автомат и вернулся.
— Первый автомат вручается лучшему горновому товарищу Устюгову.
По-юношески стройный, сухопарый старик с орденом Ленина на груди легко поднялся на сцену, принял искореженный, с расщепленным прикладом автомат, обнял Парамонова и трижды расцеловал.
Спустился он в зал так же внешне спокойно, но нашел свое место, только смахнув рукой набежавшие слезы.
— Второй автомат, — торжественно произнес Парамонов, — вручается лучшему сталевару второго мартена товарищу Шатилову.