Закипела сталь
Шрифт:
И в эти страшные минуты, когда ей показалось, что Валерий мертв, она поняла, что любит его, что такого горя не вынесет…
Но вот Валерий пошевелился, привстал, тряхнул головой, выливая из ушей воду. Ольга вскрикнула от радости и побежала вдоль берега, ища места, где можно было бы безопасно перейти реку, но, одумавшись, вернулась обратно. Валерий успокаивающе помахал ей рукой и принялся вместе с рабочими делать девушке искусственное дыхание.
Стемнело. Ольга уже с трудом различала, что происходит на том берегу. Несколько раз она окликала Валерия, тот отзывался, но как-то вяло, безрадостно, занятый своим делом.
Наконец девушку удалось привести в чувство. Ее подняли на руки и понесли.
Взяв одежду Валерия, Ольга тоже пошла к мосту.
…Студенты в этот вечер ничего не узнали о случившемся. Когда они стали укладываться спать,
— Знаешь, Оленька, какая у меня была последняя мысль, когда терял сознание? — нарушил молчание Валерий.
Ольга вздрогнула, ощутив весь ужас пережитого.
— Говорят, в такие мгновения перед глазами проносится вся жизнь…
— Я пожалел, что не успел тебе сказать: люблю… Люблю. Ты бы только догадывалась об этом… — Валерий мягко привлек Ольгу к себе.
Не испытанное до сих пор волнение охватило Ольгу, часто и гулко заколотилось сердце.
— Я знала… Я ждала… — вырвалось у нее робкое полупризнание, но глаза досказали все.
4
В большом зале Дворца металлургов было многолюдно. Повестка дня закрытого партийного собрания необычна — отношение руководителей к кадрам. Вместо доклада — вступительное слово парторга ЦК.
Многие недоумевали: в самый разгар гитлеровского наступления на Сталинградском и Кавказском направлениях партком выдвигает почему-то не производственную задачу, а этический вопрос.
Гаевой сидел за столом и, казалось, просматривал тезисы, а на самом деле следил за аудиторией. Мелькало много знакомых лиц. В первом ряду Шатилов разговаривал с Пермяковым. У окна Макаров что-то рассказывал соседям, и, судя по тому, что те часто поглядывали на сцену, Гаевой предположил, что говорят о нем.
Избрали президиум. В его состав ввели и директора, который, однако, до сих пор не появился. Председатель предоставил слово Гаевому, и тот пошел к трибуне с маленьким листком в руках. Гаевой никогда не читал своих докладов, и если бы кто-нибудь заглянул на составленные им тезисы, то ничего бы в них не понял — против порядковых цифр стояли два-три слова.
— В Москве, в Музее Владимира Ильича Ленина, под стеклом хранится такое письмо Алупкинскому исполкому, — начал Гаевой и процитировал: — «В Алупке, Приморская улица, 15, из дачи Медже выселяется занимающая одну комнату вдова покойного геолога, ученого Мушкетова, оказавшего большие услуги изучению геологии России. Прошу, если это возможно, отменить выселение или предоставить другое, вполне подходящее помещение. Предсовнаркома Ленин». Находится это письмо в том отделе музея, где хранятся и остальные документы, говорящие о чутком и бережном отношении Владимира Ильича к людям. Всех глубоко трогает и записка с просьбой помочь крестьянину-ходоку приобрести очки, и просьба дать Горькому две грузовые машины для перевозки вещей. К какому периоду относятся эти записки? Это девятнадцатый — двадцать первый годы, годы несравненно более тяжелые, чем те, что мы переживаем сейчас. Заботился Владимир Ильич одинаково и о крупных работниках, и о простых людях, имен которых не сохранила история. В этих записках много гуманности, скромности, такта. Они говорят о тех чертах, которые нужно всемерно прививать и нашим заводским руководителям.
Гаевой сделал паузу. В зале царила настороженная тишина.
— Я хочу предупредить, что к руководителям я отношу не только директора, его заместителей и начальников цехов, — пояснил парторг. — Вот в первом ряду сидит вальцовщик Медведев. Он слушает, но с таким видом, будто это его не касается. Нет, касается… Всех вас касается, товарищи мастера, сталевары, горновые. Всякий работник завода, под руководством которого работают люди, является руководителем. Большим, средним или малым.
В эту минуту парторг увидел Ротова, который не спеша шел по проходу к сцене.
Недоброе чувство шевельнулось в сердце Гаевого. Когда директор занял привычное место в президиуме, Гаевой обратился к собранию:
— Если коммунист опаздывает на собрание без уважительной причины, то чувствует себя виноватым. А вот товарищ Ротов явился сюда с таким видом, словно мы виноваты в том, что его не подождали.
Такого урока никто до сих пор Ротову не давал. Он не знал, куда деваться — полторы тысячи глаз смотрели на него. Как нарочно, Гаевой углубился в свои тезисы, словно потерял нить мыслей, и пауза показалась Ротову мучительно долгой.
Наконец Гаевой поднял голову и продолжал:
— Товарищ
Зал прошумел рукоплесканиями.
— Расскажу несколько эпизодов из жизни Серго Орджоникидзе, — заговорил парторг, когда в зале стихло. — В тридцатых годах товарищ Серго посетил Енакиевский завод. Год был тяжелый, неурожайный. Нарком обошел цехи, собрал актив и спросил: «Почему плохо работаете?» Выступали многие. Потом слово попросил Сидоренко, мастер прокатного цеха. «Удивляюсь я одному, — сказал он. — Приходит начальник, спрашивает: «Почему плохо работаете?» Потом главный инженер спрашивает то же самое, потом директор. Приехали вы, товарищ народный комиссар, и тоже этим интересуетесь. Да неужели вы не знаете, почему плохо?» — «Если бы знал, то не спрашивал», — спокойно ответил Серго. «Да ведь у нас на обед только карие глазки». — («Что такое «карие глазки»? — нагнулся Орджоникидзе к секретарю партийной организации. «Тарань, — объяснил тот. — Вобла сушеная»). — «А вот к вам в вагон, товарищ нарком, заглянуть — так, пожалуй, карих глазок не найдешь, а кое-что получше», — отрезал мастер и уселся на место. Естественно, директор и секретарь парторганизации почувствовали себя неловко, а товарищ Серго спокойно спрашивает: «Кто следующий?» Закончились выступления. Орджоникидзе поднялся. «Не понравились мне ваши объяснения, — сказал он. — Виляете, правду не говорите. Один только прокатчик Сидоренко выступил от чистого сердца. Но и то неправильно. Если бы у нас были продукты и мы Донбассу не давали — он был бы прав. Но скажу прямо: продуктов у нас очень мало и до нового урожая улучшения не ждите. А вот в отношении моего вагона Сидоренко прав — «карих глазок» там действительно нет». Орджоникидзе повернулся к директору и секретарю парторганизации: «Я знаю, что вы думаете. Думаете: вот выступил, вот опозорил! Подожди, мол, уедет? нарком, мы тебе подыщем причину!.. Это неправильно. Помогите Сидоренко поднять политический уровень. Прямота в характере есть — хороший большевик будет. А пока он — тоже, в своем роде, «карие глазки».
Гаевой обвел взглядом ряды — улыбающиеся, заинтересованные лица и ни одного равнодушного. И вдруг наткнулся на открыто недружелюбный взгляд незнакомого рабочего. «Чего злится? — подумал он и догадался: — Понял из всего только то, что опять пояс придется затянуть потуже. Расскажу, что было дальше».
— Через пять лет идет этот самый мастер по заводу и видит: навстречу ему товарищ Орджоникидзе. Посторонился мастер, хотел проскользнуть мимо, а нарком к нему: «Здравствуй, Сидоренко, ты что, меня за знакомого не признаешь?» — «Думал, давно меня забыли», — смутился тот. «А что, разве я сильно постарел с той поры?» — «Нет, что вы, товарищ Серго», — еще больше смутился мастер. «Ну, так почему ты решил, что у меня память ослабла? О «карих глазках» помню. Как, научила тебя жизнь чему-нибудь?» — «Партия научила, товарищ нарком». — «Чему?» — заинтересовался Орджоникидзе. «Многому. Правду-матку в глаза говорить, внимательно к человеку относиться, воспитывать его». — Гаевой выпил глоток воды. — Надо вам сказать, товарищи, память у Серго была такая: увидит раз — на всю жизнь запомнит. Он даже с одним директором договор заключил: он, Серго, обязан знать всех металлургов, вплоть до мастера, по имени, отчеству и фамилии и семейное положение их, а директор обязался, кроме своих инженеров, знать так и рабочих завода.
Заскрипели стулья, люди зашушукались. Кое-кто мельком взглянул на директора. Гаевой выждал, пока прекратился шум, и продолжал:
— В мартеновском цехе в Енакиево однажды ушла в подину плавка. Товарищ Серго позвонил из Москвы начальнику цеха и спросил: «Что случилось в цехе?» — «Несчастье», — ответил тот. «Положим, не несчастье, а авария. Причина ее?» Начальник долго оправдывался, ссылаясь на плохое качество огнеупорных материалов. Орджоникидзе терпеливо выслушал и затем сказал: «Не правда». Начальник застыл в замешательстве — он порядком растерялся, не понимая, как может Серго, живя в Москве, знать лучше, чем он. «А причина вот какая: мне известно, что ты от коллектива отрываешься, советов не слушаешь. А ты слушай. Рабочие и мастера никогда плохого не посоветуют. Не слушал — вот и получилась авария. Только потому».