Заклание волков. Блаженны скудоумные
Шрифт:
Дядюшку Мэтта убили в понедельник вечером, восьмого мая, семнадцать дней назад. Тем вечером Герти отправилась в кино в обществе своего приятеля по имени Гас Рикович и вернулась в дядькину квартиру только в половине второго ночи. Обнаружив труп, она тотчас позвонила в полицию. По свидетельству врача, смерть наступила между десятью и одиннадцатью часами вечера в результате удара по затылку тупым предметом, которого не нашли ни на месте преступления, ни в ходе дальнейших следственных действий. Признаков насильственного вторжения в квартиру обнаружено не было, равно как и следов борьбы. Насколько было известно Герти (во всяком случае, так она заявила полицейским
Убийство человека, который вот-вот должен был умереть от рака, настолько поразило «Дейли-ньюс», что газета даже напечатала интервью с врачом дяди Мэтта, неким Луцием Осбертсоном, который, судя по тексту, был человеком надменным и напыщенным, но всякий, кто умел читать между строк, без труда уловил бы тихие сетования по поводу потери надежного источника доходов.
Последующие статьи едва ли сообщали что-то новое. Полиция вяло брела по сужающейся спирали, будто горстка побежденных индейцев, сбившихся с тропы войны. Довольно много внимания было уделено Герти. В газете появились ее фотографии, интервью с ней, был приведен послужной список эстрадной звезды.
О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное завещание, которое, судя по всему, оставил дядя Мэтт, но его содержание тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда свет юпитеров, наконец, озарил и меня, история про дядюшку Мэтта уже была мертвее, чем он сам. На шестой день после убийства даже «Дейли-ньюс» больше не могла написать о нем ничего нового.
Когда я покинул библиотеку с распухшей от сведений записной книжкой, было пять часов — разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.
Я был на Сорок третьей улице, к западу от Десятой авеню, и решил, что пуститься в путь на своих двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно, пешком я мог добраться до места назначения быстрее, чем на транспорте. Передвигаясь неспешным шагом, я покрыл расстояние за двадцать пять минут, причем никто ни разу не выстрелил в меня.
Еще в библиотеке я принял решение вернуться в квартиру Герти, чтобы, возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в голову, что похитители наверняка выбьют из Герти сведения о моем местонахождении и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня там. Тогда я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и я отбросил ее. Пожить у друга? Но у меня очень мало друзей, и они слишком дороги мне, чтобы впутывать кого-нибудь из них в дело о похищении и покушении на убийство. Не говоря уже о том, что лишь одному богу ведомо, могу ли я им доверять.
Короче, оставалось только одно место, в которое я мог пойти: к себе домой. В свою квартиру. Разумеется, никто не подумает, что я отправлюсь к родным пенатам, и едва ли меня станут искать там. А значит, дома я буду в ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой точке земного шара. И уж наверняка там мне будет гораздо удобнее: я смогу переодеться, выспаться на собственной кровати, снова начать вести ту жизнь, которая хотя бы отдаленно напоминает привычную.
Вот как рассуждал я, не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но все равно, чем ближе подбирался я к нашему кварталу, тем менее охотно передвигались мои ноги; плечи поникли, в крестце начался легкий зуд, спина делалась все согбеннее. Я поймал себя на том, что
Тем не менее, до нашего здания я добрался без приключений. Вошел в подъезд и увидел, что мой почтовый ящик ломится от посланий. Именно ломится: письма торчали из щели, как дротики из мишени. Когда я открыл маленький замочек, дверца распахнулась с громким «пух», и из ящика хлынул стремительный поток писем, которые мгновенно усеяли весь пол.
Я набил письмами карманы пиджака, взял пачку в левую руку и стал подниматься по лестнице. Когда я добрался до площадки второго этажа, открылась дверь, и появился Уилкинс. Мы посмотрели друг другу в глаза впервые с тех пор, как Герти вышвырнула его вместе с чемоданом из моей квартиры. Уилкинс поднял заляпанную чернилами руку, наставил на меня сухой синий палец и ледяным голосом произнес:
— Ну, погодите!
После чего захлопнул дверь.
Я немного постоял на площадке. Мне хотелось постучаться к нему и как-то наладить отношения. В конце концов, я был обязан извиниться перед Уилкинсом.
Пусть этот человек заблуждался, но я не мог сказать о нем ни одного дурного слова. И если я был опасно близок к тому, чтобы разделить его заблуждение, мне следовало пенять на себя, а вовсе не на него. К тому же, теперь у меня много денег, гораздо больше, чем я в состоянии потратить, так почему бы не вложить малость в издание романа Уилкинса, независимо от того, насколько он провальный?
Но сейчас мне было не до этого. Я пообещал себе, что непременно поговорю с Уилкинсом, как только мои злоключения останутся в прошлом, миновал его дверь, поднялся на третий этаж и вошел в свою квартиру.
Из моего кресла катапультировалась неимоверно рыжая девица в очках с блестящей черепаховой оправой, преимущественно желтом клетчатом костюме и туфельках на высоких каблучках. Сияя улыбкой, она распростерла руки и ринулась ко мне с криком:
— Дорогой! Я здесь, и мой ответ — да!!!
Глава 16
Ответ? Но я даже не знал, на какой вопрос. Проворно увернувшись от объятий, я забежал за диван, очутился на безопасном расстоянии от девицы и спросил:
— Ну, что на сей раз? Что все это значит?
Девица развернулась, будто бык, который норовит боднуть плащ матадора, и приподнялась на цыпочки.
— Дорогой, неужели ты меня не узнаешь? — воскликнула она, не опуская рук. — Неужели я так изменилась?
То ли в ее облике и впрямь было нечто смутно знакомое, то ли опять заработало старое доброе внушение, которому я был столь подвержен. Во всяком случае, чтобы не дать маху, я произнес:
— Мадам, я вижу вас впервые в жизни. Соблаговолите объяснить, что вы здесь делаете.
— Дорогой! Это же я, Шарлин!
— Шарлин? — Я прищурился, силясь прогнать туман. В школьные годы я действительно знавал одну Шарлин, щуплую робкую девочку, с которой мне удалось какое-то время поддерживать тесные отношения, мечтательное бесплотное существо, втемяшившее себе в голову, что хочет стать поэтессой.
Большинство одноклассников звало ее Эмили Дикинсон, и она воспринимала это как похвалу.