Заклание
Шрифт:
– Говорят, у вас квартиру вскрыли? – ответил капитан, проигнорировав и мои слова, и яростные вопли кота.
В ответ я угукнул и замолчал, заново удивляясь особенности Петрова говорить, почти не шевеля губами.
С полминуты мы молча смотрели друг на друга. В тот момент вспомнилось, что если берешь паузу, то необходимо держать ее как можно дольше. Я приготовился к продолжительному молчанию, но капитан Петров разрушил магию тишины.
– Того паренька, что ночевал у вас, а потом умер недалеко от дома, вы еще не забыли? – спросил он.
– Вы считаете такое можно забыть? – ответил я вопросом на вопрос.
Безмерные
– Завтра его хоронить будут, на кладбище таком-то (Петров сказал название, но оно мне ни о чем не говорило). Там, с правой стороны, в глубине за перелеском, места для спецзахоронения…
Голос капитана звучал расслабленно, слова возникали медленно, как бы с неохотой, а я не мог отделаться от ощущения, что его каре-красный взгляд пытается пробраться внутрь меня, и вновь мне стало не по себе.
– Мы так и не смогли установить его личность, – продолжал Петров. – Ни родственников, ни друзей у парня. Вот я и подумал, может, вы захотите проводить его, проститься?
– Это… вряд ли, – сказал я секунд через десять, – не люблю кладбища и прощания.
И вновь наступила звенящая (по ощущениям) тишина, даже Кот с обратной стороны двери угомонился.
Спустя какое-то время Голем ожил, зашевелился и достал из кармана брюк сложенный лист бумаги.
– Как знаете, – врастяжку произнес капитан. – Но если все же надумаете, приезжайте к двенадцати, – он протянул бумажку мне, – Номер, под которым он будет записан.
НМ-153740 – прочитал я текст, отпечатаный на принтере.
Вновь дробящее кисть рукопожатие капитана, и он ушел, не сказав больше ни слова.
– Это вряд ли, – повторил я в пустоту, понимая в это самое мгновение, что капитан Големов каким-то образом знал: завтра, в 12 часов, я точно буду на кладбище.
ГЛАВА 10,
импульс, приданный капитаном Петровым в предыдущей главе, приобретает крышесносительную мощь
НМ-153740 – надпись на небольшой металлической пластине, приваренной к арматуре. Безликий холмик свежеперевернутой земли среди тысяч таких же безымянных могил. В голове пафосные бессмысленные слова, претендующие на мудрость. Я их гоню и пытаюсь воскресить в памяти смешную бородку, необычный нос, наивную по-детски улыбку, но образ не складывается и развеивается подобно дыму. Лишь ботинки, треклятые сырые ботинки, словно выжженные вечным клеймом в моей памяти, как живые стоят передо мной.
Метро, маршрутка в сторону области, километра два пешком по грунтовой дороге, и в одиннадцать пятнадцать я уже был на кладбище.
Деревья, разбегающиеся в стороны вдоль высокой металлической ограды, в ней большие ворота, а за ними город – город могил.
«Справа за перелеском», – сказал Петров.
«Справа от чего? – думаю я. – От ворот? Но эти, в которые я зашел, наверняка не единственные. А перелесок – куда ни глянь, за сотнями метров могил со всех сторон деревья, деревья, деревья…»
Какое-то время я плутаю между оград. Не глядя на памятники и кресты, я иду по неявным дорожкам в надежде встретить хоть кого-нибудь, кто знает, где находится территория спецзахоронения.
Редкие посетители, с приличествующими месту скорбными лицами, с удивлением выслушивают меня (скорбь на их лицах сменяется интересом), но ничем помочь не могут, лишь советуют спросить у кого-нибудь еще. Иду дальше, встречаю этих кого-нибудь еще, но они тоже не знают, и я продолжаю идти, ощущая все сильнее тяжесть тишины всеобщего упокоения.
В конце концов мне повезло: у дальнего края кладбища я наткнулся на трех мужиков. Они только что закончили рыть новую яму и, стоя рядом с ней, курили.
«Вон туда, – махнул рукой один из них, опирающийся на лопату, и показал в сторону горизонта. – Идите на ту березу, видите? И рядом дорогу увидите».
Поблагодарив за помощь, я устремляюсь, петляя между сотен, если не тысяч, могил к путеводному древу. Время поджимает.
К тому моменту, как я подходил к стене деревьев, что высилась метрах в ста за одинокой путеводной березой, мне казалось, что большей подавленности, чем сейчас, я не испытывал никогда в жизни. Как я ошибался! Пройдя метров триста по грунтовой дороге, убегающей вглубь настоящего леса, я очутился в месте подлинного ужаса. Ровная широченная просека, видимая до горизонта, и, насколько хватает глаз, тысячи, возможно, десятки тысяч одинаковых холмиков с одинаковыми табличками.
Бесхоз – как назвал упокоенных здесь мужик с лопатой. Бесхоз – вот когда мне стало жутко.
Закрытую «газель» с четырьмя одинаковыми гробами внутри я обнаружил минут через пять кажущегося бесконечным пути. Рядом с машиной четверо крепких мужчин и женщина, начальница, с журналом в руках. Чуть подальше четыре свежие ямы, расположенные рядком.
Удивление, с которым на меня смотрели, пока я подходил, исчезло, едва я показал бумажку с номером и объяснил, что к чему. Женщина указала на один из гробов, с синим номером на крышке, на яму и отошла. Мужики, переговариваясь и балагуря, стояли в сторонке и словно чего-то ждали.
Ровно в двенадцать женщина сказала: «Пора», работники подхватили первый гроб и, не переставая травить анекдоты, опустили в могилу. За ним другой, следующий, последним под землю отправился гроб с номером НМ-153740.
Стоя на краю могилы, я смотрел вниз и перечитывал снова и снова тот синий номер. В голове пустота: ни мыслей, ни чувств. Лишь где-то, словно в другой вселенной, раздавался стук. Стук земли о дерево: два мужика засыпали первую могилу, двое других вторую.
Я присел, взял пригоршню влажной земли и бросил.
Через пятнадцать минут все закончилось. Еще минут через пять «газель» с мужиками и начальницей уехала. На их предложение подкинуть меня до маршрутки я ответил отказом. Почему? Не знаю.
Я стоял рядом с холмиком Лехиной могилы, смотрел на металлическую табличку и пытался вспомнить, каким же он был в те несколько часов, что я его знал. Но как я ни старался, воспоминания упорно не шли. «Пора…» – говорил я себе раз за разом, но все равно продолжал стоять.
Грунтовая дорога уводила меня прочь от места потерянности, ненужности, от места полного забвения – в место просто скорби. Уходя, я постепенно ощущал летнее тепло, и по чуть-чуть, словно сквозь истончающуюся преграду, различал стрекот кузнечиков и чириканье птиц. Я шел и думал о том, как различаются люди в смерти. Одних, возможно, помнят, хотя бы изредка, хотя бы иногда. О других воспоминаний нет и не будет – ни когда, ни у кого.