Заклание
Шрифт:
Как я уже упоминал, жена в то время находилась за границей, сын отбывал летние каникулы в деревне у бабушки, так что встречал нас лишь Кот, наш обожаемый, огромный, невероятно розовый канадский сфинкс. Кошка-собака, как я про него всем рассказываю. И это действительно так: он хоть и кот, но с замашками настоящего сторожевого пса.
И вот тут приключилась новая странность: хваленый сторожевой кот пару секунд поглядел на вошедшего гостя, а затем развернулся и ушел. Ни тебе длительного изучения, ни обнюхивания, ни тотального преследования с шипением и подвыванием –
– Да-а, – сказал я самому себе, еще внимательнее оглядывая паренька.
– Что? – спросил он, очевидно прочитав в моем взгляде вопрос.
Я покачал головой и добавил:
– Пойдем на кухню, Леха. Побалакаем, расскажешь, с чего это ты меня преследуешь.
– Я вас не преследую, – раздалось мне вслед.
«Угу, – пробормотал я про себя, – конечно, не преследуешь», – а вслух спросил: – Чай? Кофе?
– Не знаю… – Леха зашёл на кухню.
Я наблюдал за ним, за тем, как его равнодушный взгляд скользнул по обстановке…
– Наверное, лучше коф… – и замер, словно дар речи покинул его.
– Кофе? – уточнил я, озадаченный замешательством моего позднего гостя.
Тишина, сжатые губы и какой-то странный блеск в глазах.
Впрочем, сжатость губ и вспыхнувший взгляд, скорее всего, я придумал: Леха смотрел на подоконник – белый, пластиковый, не широкий, – обычный подоконник. На нем небольшой шарик фиолетово-игольчатого кактуса (гордость жены), да металлический кованый витой подсвечник в форме куста с черными листками и белыми бусинками цветов – явно не те предметы, что могли заинтересовать, а уж тем более ввергнуть в прострацию двадцатилетнего парня.
– Алексей! – достаточно громко произнес я.
Парнишка откликнулся легким вздрагиванием и словами:
– Да, кофе.
– Чашку большую, поменьше?
– Ой, извините, можно лучше чайку? – Он улыбнулся совершенно невинно и, присев на стул, опять посмотрел на подоконник.
– Да, без проблем, – я щелкнул выключателем чайника и опустился на стул с противоположной стороны стола.
Я смотрел на него, он на меня, и мы оба молчали.
– Ах, да, – спохватившись, произнес Леха. – Это должно все объяснить. – И он положил передо мной смятый, с неровно оборванным краем листок бумаги.
Не знаю, что теперь повергло в ступор меня: крупные корявые буквы, образующие фразу: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!», или мой домашний адрес, написанный буквами поменьше, но такими же корявыми, аккурат под большой надписью, или то, что эта страница напомнила мне про блокнот того мужика, что не более часа назад в вагоне метро тыкал в мой бок своей сумкой. Возможно, все эти факты соединились и образовали то единое целое, от чего я остолбенел. Нет, я не являюсь графологом, умеющим с одного взгляда определить схожесть почерка, только там, в блокноте с каракулями, мне бросились в глаза буквы «О», выведенные как большие кружочки и все как одна заглавные. И вот сейчас я читал «Если хОчешь не умереть сегОдня нОчью будь тОгда с этим мужикОм!». В том же стиле написан и мой адрес.
Чайник щелкнул и отключился, возвращая меня в реальность.
Оторвавшись от обрывка бумаги, со звенящей пустотой в голове, я посмотрел на того, кто мне его передал.
Лицо паренька сосредоточенно, во взгляде читается волнение, но он глядел не на лист бумаги в моих руках и даже не на меня, а куда-то мимо, словно подоконник за моей спиной занимал его много больше, нежели странная бумажка с глупейшим, но таким перебивающим дыхание текстом.
– Что с ним не так? – раздраженно спросил я.
Леха вздрогнул, но не сразу, как будто мои слова проходили через время, и, посмотрев на меня, переспросил: – Что? С чем? С листком? Там в вагоне, когда вы вышли…
– С подоконником, – перебил я его, – или с цветком, а может с этой долбаной железякой? Ты постоянно на них смотришь.
– Я? – воскликнул паренек. – Нет, просто отключаюсь. Думаю о своем, есть кое-какие проблемы. А с подоконником у вас, наверное, все в порядке.
И вновь эта невозможно-наивная и совершенно детская обезоруживающая улыбка.
– Ясно, – ответил я, ощущая, как очередные кусочки паззла упорно не желают складываться. – Тогда рассказывай про бумажку. Что это за херня?
– Ну да, херня, по-другому и не скажешь, – согласился парнишка. – Когда я вышел на следующей станции, ко мне вдруг подошел тот странный дедок, что сидел рядом с вами, и сунул в руку этот листок. Я хотел выбросить бумажку, но… прочитал ее. Я хотел спросить, что за фигню он мне подсунул, но того человека уже нигде не было, я осмотрел всю платформу и я… я жутко струхнул. Не знаю почему… Я вдруг поверил в это, поверил, что сегодня умру… И…
– Тебе не кажется, что это полнейшая ахинея? – перебил я Леху. – Это же абсурд. Совершеннейший…
– Да, бред, – теперь он перебил меня. – Я согласен с вами, но… Пожалуйста… Я очень вас прошу, можно я проведу ночь здесь, с вами?
Я не знаю, как описать чувства, взметнувшиеся во мне. Разве что шторм: страшный, девятибалльный, с чудовищными волнами вопящих эмоций, неверием и абсолютным неприятием такой гигантской, необъемлемой чуши. И эти бушующие внутри меня огромные волны напрочь разбивались о его взгляд – наивный, верящий, уповающий на меня, взгляд ребенка.
Я глубоко вдохнул, аж заломило в легких, и выдохнул долго и через нос. Затем повторил дыхательное упражнение несколько раз, пока мой внутренний шторм не угомонился баллов до шести.
«Если я скажу то, что сейчас… скажу, – думал я, – это станет величайшим абсурдом всей моей 32-летней жизни».
Часть меня, та самая часть, что, наверное, называется разумом, была против того абсурда, но…
Вдохнув еще раз, на выдохе я ответил:
– Да, конечно, ты можешь остаться, раз для тебя это так важно. Надеюсь, по условиям квеста мы не должны спать в одной кровати?