Заклинатель дождя
Шрифт:
Дружное «ура!».
– А теперь нале-во! На зарядку шаго-ом ма-арш! Строевую песню запе-евай!
Маршируя на месте, не попадая в ногу, пациенты стали бодро выкрикивать:
Я люблю пиво, я люблю водку,Я люблю пожрать жирную селедку.Я не люблю книг и утренних прогулок, —Я – алкоголик, я – чокнутый придурок!Уже во дворе, после получасовой разминки, Иван подошел к Саньку и украдкой спросил:
– Почему на построении санитар говорил про анальгин? Мне вроде что-то другое давали.
– Прописать анальгин – значит избить. Оттузить, вздрючить, отдубасить… Просто напрямую об этом здесь не говорят. Мы не в тюрьме, в больнице мы. А в больнице все направлено на пользу пациента, и раздают здесь исключительно лекарства!
После завтрака в палате было пусто. Большинство пациентов санитары увели на работы, оставив только тех, кому прописан постельный режим. Через узкие окна в мрачное помещение бывшей монастырской конюшни пробивался свет, стелясь с подоконника по полу яркими полотнами с краями, истаивающими размытыми тенями.
Измученный зарядкой, Иван с трудом доплелся до скрипучей двухъярусной кровати с панцирной сеткой, скинул больничную пижаму на тумбочку и без сил повалился. Забравшись под заношенное одеяло и расслабившись, почувствовал, как по телу растекается блаженство.
– Правда, хорошо? – вкрадчиво спросил Санек, подсаживаясь на уголок кровати. – Это и есть больничные «таски». Отдыхай. Только вот пижаму надо складывать аккуратненько… Не то наряд схлопочешь за нарушение режима.
– Тебя разве на работы не увели? – смутился Иван за свою «рабью радость».
– У меня язва. Изнутри меня так изъела, что карандашом перешибить можно. – Санек задрал пижаму, демонстрируя ребра, выпирающие через восковую кожу. – Хоть анатомию изучай!
– А ты как это… – Иван замялся, – как догадался, что мне стало хорошо?
– С годами замечаешь, что в нашей жизни устроено все очень просто. Вот тебя спросонья унижали, осматривали, как раба, гоняли по больничной площадке, а потом дали немного еды и позволили понежиться в постели… Так на своем опыте и понимаешь, что человек не подобие Бога, а его мартышка. А мартышке много ли для счастья надо?
– Жестоко… Только в человеке есть не только низкое, но и возвышенное, прекрасное! Вся наша литература говорит только об этом.
– Ага, конечно! Буревестник Горький! Человек – это звучит гордо!.. Нет уж, уволь! Я до блевоты наелся правды жизни. Только теперь, став шизиком, понял, что именно это звание звучит по-настоящему гордо! Ты вслушайся, «шизик»! Звучит совсем как победный клич!
Санек вытащил из кармана припрятанную хлебную корку и принялся усиленно пережевывать. Хлебные крошки скатывались с сухих губ.
– Не всегда же ты был сумасшедшим! Разве у тебя ничего за душой не было?! – Иван посмотрел в глаза соседа, и ему стало стыдно, что незнакомого человека намного старше себя он запросто называет на ты. – Лицо у вас интеллигентное, совсем не как у алкоголиков.
– Ну да, шизиками не рождаются. Ими становятся… Вернее, в них превращают… Я вот раньше на ремзаводе инженером был, пока у меня тотальное расщепление сознания не обнаружилось! – Санек провозгласил свой диагноз, будто им гордясь. – А ведь у меня жена была, докторша. И дочка вот с такими огромными бантами на голове… Дочку-то, ангелочка моего, Лерочкой звали…
– И почему?! Почему вы оказались здесь?!
– Да любил, как ты, глупые вопросы задавать. В Перестройку поверил, в социализм с человеческим лицом, в «шведскую модель». В «Свободу, Равенство, Братство». Еще, совсем некстати, душой за свой завод болел. Нос совал, куда не следует. Дурная привычка. И опасная. Прошло всего-то десять лет… Нет ни ремзавода, ни инженера, кругом одни тени. – Санек встал с постели Ивана. – Смотри на меня и, если не дурак, сам выводы делай.
Он вытащил из разрезанного под швом матраса свернутый трубочкой журнальный лист, сунул Ивану и поспешно вышел из палаты.
Иван осторожно развернул лист. Очень модная в годы Перестройки картина Босха «Корабль дураков», аккуратно, по белому полю, подписанная шариковой ручкой: «Любовь к жизни – это злое искусство, которое вначале многое обещает, затем беззастенчиво лжет и кончает нищетой или безумием…»
Глава 29
ПУГОВИЦА СНИТСЯ К ПЕРЕМЕНАМ
После отбоя, дождавшись, когда на дежурство заступит пожилой санитар Игнатыч, палата ожила, зашуршала извлекаемыми из тайников пачками с чаем, загремела литровыми банками да самодельными кипятильниками-тракторами. Мужики кучковались возле тумбочек спальными блоками, жадно всматриваясь, как под прозрачным стеклом набухает заварка и густеющая вода превращается в чифирь.
– Что, Николаич, может, пока чаек не поспел, в трухаловку пошпилим? – худющий человек без возраста почтительно обратился к степенно заваривающему чай больничному авторитету.
– Ты же сам знаешь, Комар, после сегодняшнего шмона кроме чифиря газануть больше нечем. Голяк. – Николаич приподнял с банки смятую картонку и взболтнул чай, позволяя набухшей заварке осесть на дно. – Чего напрасно лясы точить? На интерес я не играю!
– Так к нам же вчера ночью малолетку с подбитой головой поместили. Его, говорят, на сбыте дури абакумычем по колгану поздравили! В этой марле сразу сюда и привезли. Представляешь, без перевязки, без шмона! Сдается, у него есть с чего поторчать!
Николаевич выгнул бровь, властно окрикнул:
– Эй, малой! Как там тебя?
– Меня зовут Иваном…
– Как тебя звать, мне наплевать. А вот что прописку не прошел – непорядок!
– Да и погоняла у тебя еще нет! – тонюсенько хихикнул Комар. – «Зовут Иваном, величают фазаном!»
– Так ты ходи сюда, – Николаич поманил Ивана к себе. – Пока люди тебя добром просют!
Иван поднялся с кровати и пошел к сборищу, которое на уроках истории именуют люмпен-пролетариями.
– Не надо, Ваня! Не иди к ним по доброй воле, ни о чем не говори, ни на что не соглашайся! – Санек, ловко проскользнув через кровати, встал у Ивана на пути. – Вовлекут в игру, а потом до кишок разденут!