Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Эх, дурак, - шепнула ему служанка.
– Верно, - кивнул Омар, чувствуя, как его леденяще охватывает близость непоправимой беды.
– Совсем дурак...
Невмоготу Омару стало при дворе! На каждом шагу он ловил на себе враждебные взгляды: даже слуги-подонки, худшая разновидность рабов, и те, увидев его, издевательски скалились, служанки с насмешкой шушукались. Можно подумать, он сделал им что-то плохое или что-то им должен.
Изз аль-Мульк при встречах прячет глаза.
Из Нишапура зачем-то приехал шейх уль-ислам, новый, другой, - старый давно отбыл в рай.
Чего-то выжидает Ораз.
«Что затевает против меня шайка придворных проныр?» - с тревогой думал Омар.
И вот очень скоро ему объявили, что над ним состоится суд. Слава богу. Суд - хоть какая-то видимость законности. Ведь могли убрать и без суда - рукою того же Большого Хусейна, послушного царице.
В то утро Изз аль-Мульк, выйдя на просторную террасу, увидел у дворцовых ворот непонятное скопление людей.
Что за народ? Он помрачнел. Туркмены. В большинстве - средних лет и пожилые. С тяжелыми темными руками и жесткими темными лицами, они неподвижно сидят на корточках вдоль стен и на площадке, греясь на еще угасшем осеннем солнце, прячут темные глаза в настороженно-резких прищурах и молчат.
У многих на шершавых обветренных лицах - старые шрамы, на руках не хватает пальцев. У них кривые мечи, колчаны, набитые стрелами. Кольчуги на каменных плечах. Их много раз разрубали и чинили, кольчуги. Эти глаза слепила пыль долгих дорог от Кашгара до Палестины и Черного моря, разъедал дым походных костров, соленый пот в бесчисленных боях. На этих плечах в стальных изрубленных кольчугах держится, по сути, держава сельджукидов. Но этого не скажешь, глядя на рваную одежду и драную обувь суровых воинов.
Никто из них не встал при виде визиря, не поклонился. Взгляд - мимо него и сквозь, не замечая. Но визиря нельзя не заметить! Значит, не хотят? Изз аль-Мульк похолодел. Кто их вызвал, кто впустил во дворец?
Ораз, заложив руки за спину, широко расставив ноги и выпятив грудь, стоит боком к террасе и озирает исподлобья, склонив голову к плечу, кучку упитанных, румяных, в голубых и розовых шелках, юнцов из охранных войск, неуверенно переступающих с ноги на ногу на широких ступенях. Покосился на визиря. Усмехнулся. Нехорошо усмехнулся.
Он тоже молчит. Все молчат. Лучше б кричали! Обида выкрикнутая - уже лишь наполовину обида.
Что происходит? Изз аль-Мульк, словно боясь, что его схватят сзади, с оглядкой поднялся на террасу. Визиря угнетает тишина. Дворец, обычно шумный, переполненный людьми, будто вымер. Но и это не так его тревожит, как нечто непостижимое уму, но явственно, как туман, разлитое в холодном воздухе над стенами и за дворцовыми воротами. Странное утро! Чего-то не хватает сегодня дворцу и городу. Чего? Визирь никак не может понять. Он чует одно: там, за воротами, что-то неладно. Там зреет что-то опасное, может быть - даже страшное.
Нестерпимо! «Видно, я начинаю сходить с ума, как Омар Хайям». Визирь облачился в простой халат, надвинул на глаза степную лохматую шапку - тельпек, взял с собой переодетых телохранителей и велел открыть калитку в громоздких, из тесаных бревен, воротах.
И на регистане - площади, засыпанной щебнем и примыкающей к дворцу, - обнаружил то, чего хуже не может быть на Востоке. Хуже оспы, чумы и холеры. Базар не торговал! Народу, как всегда, много. И все, как им положено, в своих обычных лохмотьях. Но отодвинул в сторону горшки и чаши гончар. Отодвинул и не смотрит а них. Пусть растопчут, черт с ними. Селянин сидит на связке дров, не думая ее развязывать. Другой, понурившись, пытается оторвать толстую нить на мешке с зерном и никак не оторвет. Обозлившись, хватается за нож. Хлебник, развернув скатерть с лепешками в большой плоской корзине, не глядя, берет и передает бесплатно лепешки соседям, и те не глядя, берут и нехотя жуют.
И водонос, не глядя, пустил по кругу мех с водой. Поденщики бесцельно потряхивают кайлами, топорами и мотыгами, чертят ими на пыльной земле, царапая утоптанный щебень, треугольники и квадраты. Городских проныр-перекупщиков, что обычно перехватывают у крестьян, приехавших на базар, провизию оптом и продают в розницу, тех и вовсе не видать! Светопреставление. И все молчат. Молчат!
Кто известил их, что сегодня в царском дворце будут судить Омара Хайяма?
– Почем халва?
– спросил неузнанный (или узнанный?) визирь у торговца сластями.
– Халва?
– задумчиво переспросил тот.
– А, халва.
– И яростно рявкнул: - Какая халва? Нашел время! Иди отсюда.
Тому, на чьем столе надтреснутый кувшин
С водой несвежею и черствый хлеб один,
Приходится пред тем, кто ниже, гнуться
Иль называть того, кто равен, «господин».
– Но, если хочешь, бери так, - сказал примирительно торговец сластями.
– Все равно жизнь не станет слаще.
Как долго пленными нам быть в тюрьме мирской?
Кто сотню лет иль день велит нам жить с тоской?
Так в чашу лей вино, покуда сам не стал ты
Посудой глиняной в гончарной мастерской!
Нет, не все тут молчат! По углам площади, там и сям, поодаль, идут скупые разговоры.
Скажи, за что меня преследуешь, о небо?
Будь камни у тебя, ты все их слало мне бы!
Чтоб воду получить, я должен спину гнуть,
Бродяжить должен я из-за краюхи хлеба.
– Когда ввели новый календарь, чуть полегчало. А теперь все опять завертелось по-старому...
Прекрасно воду провести к полям,
Прекрасно в душу свет впустить - в отраду нам!
И подчинить добру людей свободных
Прекрасно, как свободу дать рабам.
– Мы, простонародье, до сих пор не имели своего голоса. Могли только в баснях, песнях и молитвах, придуманных другими, изливать радость и горе. Фердоуси? Он был велик, спору нет, но он воспевал царей. Треть жизни ухлопал, чтоб их прославить. А найдите у Омара хоть строчку... он развенчивает их, где может.