Закодированный
Шрифт:
И тут же население дома закопошилось, ища фотографию. Ругались, царапались, оттаскивали друг друга, толкались. Не нашли.
– На кладбище есть, – вспомнил Леонид Ильич. – На памятник ее вклеили. Ну, на эмаль свели, а саму фотографию, надо думать, в похоронном бюро так и оставили.
Многие тут же вызвались проводить на кладбище, но Виктор разрешил только Леониду Ильичу.
На кладбище долго плутали.
– Здесь где-то было. Точно помню, – бормотал Леонид Ильич.
В результате
Ржавая ограда, ржавый покосившийся крест, сваренный из водопроводных труб. К кресту прикручена проволокой овальная эмалевая табличка, на которой, как ни удивительно, сохранилось вполне ясное изображение Екатерины Петровны.
Леонид Ильич лег возле ограды и заплакал.
– Дайте выпить, – зарыдал он, – а то умру с горя!
Дали.
– Кого-то она мне напоминает, – сказал Сергей.
– Меня, – ответил Виктор.
Сергей посмотрел:
– А ведь точно!
Известное дело: укажи на сходство двух людей постороннему человеку – и он его найдет и увидит. На самом деле Виктор сразу понял, на кого похожа Екатерина Петровна. На Татьяну.
– А скажи, – обратился он к Леониду Ильичу – Екатерина Петровна детей не отдавала куда-то?
– Конечно, отдавала! – подтвердил старик. – Рожала-то она каждый год, ты прокорми такую ораву! Только семь человек себе оставила. Женька в прошлом году помер, Петька еще живой, но тоже скоро сгниет, сколиоз его ест, – считал старик, – Тамарка уехала лет десять назад куда-то на Север, Лидка в тюрьме, Ваську в милиции до смерти забили, Пашку тоже зарезали, но друзья… А кто же седьмой-то? – озадачился Леонид Ильич. – И заново стал считать, шевеля губами и загибая пальцы.
– Пошли отсюда, – сказал Виктор.
Они пробиралась сквозь деревья и бурьян и были уже у выхода (то есть пролома в кирпичной стене), когда услышали истошный крик:
– Вспомнил! Седьмой – это же я!
– Возможно, он твой брат, – сказал Сергей.
– Возможно… А почему я раньше мать не отыскал? Ведь просто оказалось.
– Ну… Значит, не надо было.
Харченко в отсутствие Георгия-Виктора совсем потерял покой. Со дня на день и с часу на час он собирался навестить Татьяну, но все откладывал, удивляясь своей нерешительности.
Меж тем к Татьяне пришел, то есть почти приполз Валера Абдрыков.
– Подыхаю, – прохрипел он.
– Подыхай, – одобрила Татьяна.
– И тебе меня не жалко?
– Ничуть.
– А дети?
– Что дети? Сейчас ты то ли есть, то ли тебя нет. А тогда уж точно не будет, им от этого только спокойней.
– Жестокая ты.
– Я? Ты чего пришел вообще? На опохмелку попросить?
Вообще-то Абдрыков именно этого и хотел – опохмелиться. Но терпел признаться. Знал остатками разума: даст ему сейчас Татьяна денег, выгонит – и все, путь заказан. Ну, может, еще раз даст. А может, и еще. Но рано или поздно перестанет давать. Надо вести себя по-умному. Остаться здесь: жена теперь живет крепко, с машиной. Бросить пить хотя бы на время.
Такие праведные мысли
И он сказал:
– А давай, как раньше?
– Это как? Я работаю за троих, а ты пьешь?
– Нет. Как еще раньше. Когда я тоже работал.
– Не хочу.
– Это почему?
– А не нужен ты мне.
– Врешь, Татьяна! Ты меня любишь! – уверенно сказал Валера.
И уверенность его не была пьяной или похмельной. Все эти годы он был абсолютно убежден, что Татьяна только делает вид, держит форс, а на самом деле счастлива будет, если он вернется.
– Тебя? – насмешливо воскликнула Татьяна. – Опомнись!
– А что, нет?
– И думать забыла, Валера! На, иди и пей!
Татьяна сунула ему денег.
Валера был потрясен. Он ведь все-таки не дурак был, ему хватило ума сообразить: если женщина сама дает мужчине денег на выпивку, значит, не бережет его, значит – не любит.
А кабана Тишку Татьяна прирезала-таки с помощью умелого Митрюхина.
Толик и Костя, явившиеся, когда все уже было кончено, плакали, ругали жестокую мать и жалели Тишку, но через день уже вовсю уплетали свиное рагу, и Костя, как старший и более мужественный, даже поддразнил Толика, показав кусок мяса:
– А вот в этом месте ты его гладил: Тишенька, Тишенька! А теперь жрешь!
– Ничего я не гладил, – огрызнулся Толик. – И вообще, он вонял!
У Харченко появился повод: собственный день рождения. Обычно в этот день он угощал весь отдел, а потом брал пять-шесть верных друзей, лучших чиховских барышень и отправлялся за город, где жарили шашлыки, выпивали и устраивали веселые безобразия, после которых у всех участников долго болела голова и они некоторое время, встречаясь, не глядели друг другу в глаза.
На этот раз Харченко захотелось отметить иначе. Тихо. Наедине с Татьяной.
Он заехал к ней в магазин (она опять стала там работать) и сказал грустным голосом:
– А у меня день рождения сегодня.
– Поздравляю! – сказала Татьяна и насторожилась.
– Может, отметим?
– Работа у меня.
– Так не сейчас, вечером. Ты не думай, мы без компании, культурно. Даже без выпивки, если хочешь.
– Может быть… – Виталий обрадовался.
– В «Золотой кружке», ага?
– Если только недолго.
– Да час-полтора, не больше!
И Харченко уехал, обнадеженный.
Сергея в тот же день осенила мысль.
– Надо свозить его в казино, – сказал он Ксюше.
– Ты с ума сошел? Ему же там голову снесет!
– И хорошо! Когда нормальному голову сносит, он становится ненормальным. А когда ненормальному – он может стать нормальным!
– Только много денег ему не давай, – предупредила Ксюша.
Она согласилась потому, что устала жить с человеком, не приходящим в себя. Поначалу Георгий проявлял к ней активный, еженощный, а часто и ежедневный интерес, но вскоре как-то приутих, поувял… Начал поглядывать на нее загадочно. И, кстати, о делах своих расспрашивал все меньше, словно отчаявшись в них разобраться.