Закодированный
Шрифт:
– Так.
– Как таракан человеку. Так?
– Так.
– Вот нож, – сказал Непрятвин. – Убей таракана. Докажи, что ты – инопланетянин!
Я хотел проснуться – но не мог!
– Ничего себе! – вскричал Н. – А сам-то, небось, не сумеешь!
– Пара пустяков. Но речь ведь не обо мне, правда? А если ты откажешься, значит, ты не инопланетянин, и я, представитель высшей цивилизации, могу тебя прихлопнуть. Как человек таракана.
– Положите нож! – тихо сказал Н.
– Возьми его! Ну! А второй – у меня, видишь? Или ты его, или я тебя. Выбора нет.
Я открыл глаза.
Н. стоял передо мной, занеся нож. Я вскрикнул – и проснулся.
Н. и Непрятвин сидели за столом и яростно, но тихо о чем-то спорили.
– Вы этого не сделаете! – восклицал Н. со
– Сделаю! – шепотом кричал Непрятвин. – Тут он увидел, что я проснулся, и сказал полным голосом:
– Николай Валентинович, послушайте меня. Я доказываю этому человеку, что попал в безвыходное положение. Допустим, Маркушев жив. Я заставлю его раскодировать меня в вашем присутствии. Он это сделает. Но тут же найдет способ, чтобы опять меня закодировать. Тайком, из-за угла, во сне, на расстоянии, как угодно! Если же он в самом деле умер, то никто уже меня не расколдует. Я буду думать, что слова Маркушева остались во мне. Может, ничего и не останется, но я буду думать, что осталось, и это все равно будто они есть, эти слова, во мне на самом деле. Это проклятье и рок, и я устал. Я желаю умереть. Милый Николай Валентинович, дайте водки – выпьем, как мы давно с вами хотели.
Я долго отговаривал его, хотя понимал, что он в любом случае исполнит задуманное, поэтому согласился. Выпил немного сам, потому что был крайне возбужден и нужно было привести нервы в порядок.
– Ну, прощайте! – сказал Непрятвин и выпил разом полный стакан. После этого он молча сидел пять или десять минут. Потом удивленно и радостно поднял на нас захмелевшие глаза. – Ничего! То есть… Ах я дурак! – и выпил еще один стакан.
Н. при этом пришел в полный ажиотаж. Я понял его мысли и сказал ему:
– Не вздумай!
Но его это будто подтолкнуло, он схватил бутылку и стал пить прямо из горлышка.
Проснувшись утром, я увидел, что Непрятвин, живой и невредимый, сидит на корточках перед лежащим Н.
– Помер! – сказал он, как-то фамильярно усмехаясь. – Что ж. Значит, раз на раз не приходится!
И – ушел, исчез, испарился.
Я вызвал скорую, милицию, ну, и так далее.
Я пишу эту повесть не для художественности, а для крика души: оглянитесь вокруг себя, вглядитесь! Я понял – поэтому и не выхожу вот уже два месяца из дома, – поймите же и вы: большинство людей – закодировано. Я не знаю, кто и когда это сделал, но то, что они закодированные, совершенно точно! И у каждого, у каждого в кармане нож, и он в любой мементо мори (так в рукописи. – А.С.) готов вас прирезать. Будьте же бдительны!
Впрочем, какое мне, инопланетянину, до вас дело…
8. Восьмая первая глава
Мне больше нечего сказать – или, вернее, добавить к сказанному.
Но я не хочу, чтобы было семь глав. Семь – слишком круглое число, хотя и угловатая цифра. Семь дней недели, семь пар чистых и нечистых, «Семеро смелых», «Семь-сорок», «у семи нянек дитя без глазу», «семь раз отмерь…» и т. д., и т. п.
Поэтому, если у тебя чего-то только шесть, всегда стремишься к тому, чтобы у тебя этого чего-то стало семь.
Плохое число, потому что слишком хорошее.
Закодированное.
Также плохие хорошие цифры: три (примеры…), пять (уже меньше, но примеров тоже хватает…), девять, двенадцать, тринадцать (но это число люблю – приносит удачу).
Отвратительны все цифры с нулями, потому что – юбилеи.
Восемь – хорошая цифра, хорошее хорошее число.
Восемь – тяжелое число, но с него редко когда что начинается. Оно просто тяжелое, оно – продолжение: 18-й год (имея в виду наш век и нас), 38-й год, 48-й, 88-й, 98-й… Семь же как раз число начала (начала конца, но – промежуточного): 17-й, 37-й, 57-й (год моего рождения). Три – число предуготовления, предчувствия, тоже тяжелое: 903-й, 13-й, 23-й, 33-й, 53-й, 63-й, 83-й, 93-й, 2003-й…
Размышляя таким образом, я напоминаю сам себе некоего человека творческой наружности в партикулярном платье, который, назвав гостей в свою мансарду, становится вдруг мрачен, распахивает окно в ночь и, скрестивши руки, глядит задумчиво в черную дыру, гости смущены, чувствуют себя бытовыми, неумными и неталантливыми, маленький ребенок-сын подходит к папе, дергает за фалду фрака и говорит: «Папа! Папа! Я обкакался!» Мыслитель медленно, благословляюще несет руку ко лбу малышка и, помавая шепотно пальцами, молвит: «Иди-к ты к бесу, сынок, пусть те маманька жопу вытрет!»
Как он многозначителен! – долженствующие быть мысли гостей.
Ах, милые мои, тошно.
Хочется о любви. Петь хочется. Но поется о другом, как и раньше:
Я завидую тем, кому18 с половиной лет.Я завидую тем,у кого в кармане54 рубля без сдачи.Я завидую тем, коговыбирают в какой-то совет.Он стесняется очень,он не хочет и хочетпотрудиться родины длязадаром.Я завидую тем, ктокофе пьет, не снимая пальто.Я завидую тем,кто свою женуне убил сейчас ни за чтосо злобой.Я завидую также тем,кто вовсю завидует мне.Я завидую тем,кто завидует тем,кто завидует только себесо страстью.Я завидую тем, кто встаетрано утром под пение птиц.Я завидую тем,кто не встал допоздна,не желая показывать лицизмятых.Я завидую только ими еще человеку одному,а кому – не скажу.И кроме этих людей,не завидую я никому,никогда, ни за что.(27.12.91, Москва, метро Чеховская-Дмитровская)
(28.12.91, Москва, гост. Центральная, № 623, 9 ч. 30 мин., за дверью окрик: «Ты куда на х… пошла?» Меня всегда поражала эта формулировка вопроса, содержащая в себе ответ.)
Вам никогда не казался гостиничный номер в чужом городе, есть телефон, но нет телевизора, но есть радио, но нет ванной, но есть умывальник-раковина, но нет сортира, но раковина на удобной высоте, если чуть встать на цыпочки, хорошо, что я не женщина, дешевый гостиничный номерок, но одноместный, вечером, не казался он вам тюремной камерой, куда вас временно посадили, – ну, для познания и этой еще стороны жизни? Не возникало ощущения, что вот сейчас, в этом ограниченном пространстве, оставленный и забытый всеми, ты, наконец, должен сказать себе что-то самое главное, самое основное, никем не внушенное, рожденное внутри твоего умственного мыслительного естества? И в нем будет вся твоя боль, вся твоя грусть, вся твоя любовь, и будет это именно – ТВОЕ, непридуманное, не наговоренное.