Закон души
Шрифт:
Для Нади оно было изменением привычного круговорота гудков.
И днем и ночью шатали, встряхивали, проламывали небо своим криком неизвестные паровозы. И то, что они вырывались оттуда, где шла война, сказывалось в их свисте: слышались рыдания, стоны, обвалы, виделись красноармейцы, кидающиеся с гранатами под гусеницы фашистских танков, потоки беженцев, поворачиваемые вспять пулями «мессершмиттов», мальчишки, прячущие в погребе голубей.
Была в этих гудках сила, которая отнимала сон и заставляла заботиться
Надя складывала в кошелку ломти хлеба домашней выпечки, картошку в мундире, огурцы, лук и морковь, сорванные в огороде.
В чайник она наливала молока или квасу. Бежала «на путя».
Она казалась себе взрослой, строгой в теплушках, загроможденных скарбом и нарами и провонявших карболкой, хлорной известью, махрой. Пресекающим тоном учительницы она приструнивала того, кто, поедая ее снедь, жадничал или пытался что-нибудь припрятать.
Однажды в последнем вагоне эшелона она увидела бритоголового мальчика лет двух. Он сидел на полу; из глаз сыпались слезы; между всхлипами, колебавшими его тоненькое тельце, он повторял:
— Ябли-и-чко.
Над мальчиком недвижно стояла старуха.
— Где они, яблоки-то, на Урале, да еще в июле месяце? Под колеса, что ли, лечь? Замолчи.
Старуха почувствовала взгляд Нади, обрадованно посмотрела на нее, подумала, вероятно, что можно надеяться на помощь этой девочки с медным обручем на голове.
— Внучонок Игорек. Родителей фугаской в Днепропетровске положило. Маковой росинки не взял в рот за целый день, все яблоко просит.
Старуха остервенело замахнулась, но не ударила Игорька: сникла, зарыдала.
Надя побежала на железнодорожный базар.
Прилавки тянулись вдоль изгороди привокзального сада. Из крон высоченных тополей, ушлепанных хворостяными гнездами, взметывались вихри беспечного грая грачей.
Хорошо птицам! На поездах не нужно ездить — крылья, всякого корма кругом вдосталь — клюй до отвала, буря — хоронись на любом чердаке.
Она уже отчаялась найти яблоки (все зелень продавали), когда заметила в последнем ряду старика, который раскладывал кучками продолговатые, с пятнами багрянца яблоки.
На старике была древняя фуражка. Синий околыш выцвел до цвета окислившейся меди. В лаковом козырьке сквозила трещина. Лицо отливало коричневым загаром.
— Дедушка, дай один. Сиротке, он совсем махонький. Из эшелона эвакуированных. Ревет и ревет. Яблок хочет.
— Два рубля.
— Нету.
— Значит, у меня нету.
— Сколько за кошелку дашь?
— Тащи новую, возьмешь кучку.
— Новой нету. Может, на чайник сменяем?
— Сменяем, мать отберет. Проходи дальше.
— А как же сиротка?
— Сирот много теперь. Всем подавать, очистишься чище хрусталя. Не толпись тут. Покупателям мешаешь.
Он растопырил ладони над холмиками ранета. Пальцы
Тем, что побоялся, как бы Надя не схватила яблоко, он натолкнул ее на решительную мысль.
— Дедушка, вам в карман лезут.
— Пускай лезут.
Не проведешь хрыча. Закрыл яблоки полами пиджака.
Она нырнула под прилавок, выхватила из корзины яблоко.
Удрать не удалось: поймал старик за волосы. Медный обруч укатился куда-то под прилавок.
Перегибаясь через ряд, старик скатил плоды наземь и завопил:
— Разбой! Помогите, помогите!
Между прилавками появился железнодорожный милиционер. Он шел, твердо топая толстоикрыми ногами. Взахлеб звенели шпоры. Голенище шаркало но ножнам шашки.
Старику не давали объяснить, что произошло. Корили, матюкали, грозили отобрать товар. Милиционер молчал. Он взял Надю за шиворот. На него тоже напустились:
— Заодно спекулянничаете!
— Ишь, какую ряшку наел.
— На фронт бы его, толстопятого.
— Кому война, кому — мать родна.
Едва отделились от базара, Надя услышала призывный озорной клич:
— Мужики, да неужто вы не раскулачите старого хапугу?
— Тряси его, туды-т-твою копалку.
Миновали сад, под деревьями которого сидели и лежали среди узлов, чемоданов и сундуков беженцы. Пересекли площадь, где торговали квасом. Пошли сквозь ядовито-жаркую духоту вокзала на перрон.
Вместо того чтобы вести Надю к массивной двери с табличкой «Линейная милиция», он направился к беленой кипятилке.
Возле кипятилки выпустил из щепотки девочкин воротник, велел помыть яблоко.
Обжигаясь, она ошпарила яблоко и протянула ему, раздув ноздри от злости. Хотелось закричать: «На, подавись!»
— Спрячь в чайник и дуй — тащи мальчонке! — грозно приказал он и насупил брови.
Кинулась бежать. Прежде чем шмыгнуть под ржавые хопперы, обернулась.
Милиционер глядел ей вслед. Улыбался. На передках сапог, над тем местом, где находятся мизинцы, блестели кружки заплаток.
Через год Надю мобилизовали в ремесленное училище. Город, куда ее привезли, продувало настырными ветрами. Кирпичное здание училища стояло у подошвы горы. Ночью вид с холма был приятен и волнующ. Огни, зарева, сполохи, вспышки сварки. В заводском пруду — повторения красных облаков, густого, как смола, дыма электростанции, снежно-белых винтов пара, что выкручивался, раздуваясь, из тушильных башен.
Надя (ее зачислили в группу электрощитовых) много успела до следующего лета: научилась обрубать, опиливать, шабрить рейсмусные плитки, закалять зубила. (О, цвета побежалости стали: блекло-желтый, ярко-оранжевый, пурпурный, фиолетовый, вишневый, голубой, синий, черный!) Работала на сверлильном и токарном станках.