Закон-тайга
Шрифт:
Что такое история? А шут ее знает, что это такое. Скорее всего то, когда ничего достоверного нет и в то же время за человеком числится что-то нехорошее. Никто не знает, что именно числится, но один, когда произнесут при нем фамилию, Брызгалов например, понимающе закивает головой и многозначительно промолчит. Другой переспросит и уточнит: «Брызгалов… Брызгалов… Это не тот Брызгалов, о котором в прошлом году сказал Прокоп Кондратьевич? Дооригинальничался человек… Помню, он на меня с первого взгляда произвел какое-то такое впечатление…»
И бродит по городам и весям охаманенный Брызгалов, сторонятся его недавние приятели, обходят знакомством незнакомые. А вся-то и вина его в том, что вышел он однажды из примененного толкования, двинулся наперекор
А он ходит и ходит по городам и весям, непонятный, охаманенный Брызгалов. Хорошо, если только охаманенный, а то ведь, бывает, и оплеванный.
Когда я придумывал Эльку, у меня получалось все складно. Коль скоро она невозмутима, стало быть — равнодушна. Наивна — неглубокого, значит, человек ума. И все в этом подобии. Вроде бы вся девица — как на ладони. Вывел я сравнительное умозаключение и подогнал под него Эльку. До чего же ладно она в него уложилась. Прямо-таки не личность, а готовые итоги. Радовался и скорописи своей и мышлению своему аналитическому. А потом я встретил Эльку. Лет семь уже минуло со времени нашей совместной экспедиции. Зашел я как-то в универмаг, там и встретились. Была она с трехлетним сынишкой, он, собственно, нам здорово помог. Потому что поначалу как-то не выходило у нас разговора. Не поддерживала Элька моих «а помнишь?..» и вообще была уж очень задумчивой. Вышли мы в скверик, сели и больше молчали, чем говорили. А пацан катал по асфальту грузовичок и забавничал. На нем мы и разговорились. Мешал он Эльке. Хотя, понял я, что она души в нем не чает, но все-таки мешает он ей. Если бы вы слышали, как грустно она сказала о поле.
— Аркаша, Аркаша, если бы ты знал, как в поле хочется!..
— Парень не дает?
— Он… Было бы на кого оставить, не глядя бы — в экспедицию. В горы. Горы для меня как болезнь… Веришь, ночами просыпаюсь и кажется мне: Чулой шумит. И скалы кругом, скалы… Тоскливо мне бывает, Аркаша…
— Чего ж тебе тосковать? Муж есть, ребенок… работаешь по специальности?
— По специальности, да толку-то что. Ты-то, небось, каждый год в поле?
— Не каждый.
И рассказал я ей, что пишу книгу о той нашей экспедиции. Она засмеялась и махнула рукой.
— Ой, Аркашка, не смеши: какой из тебя писатель? — Потом сразу погрустнела и попросила: — Почитай что-нибудь, а… Обо мне там есть что-нибудь? Почитай обо мне. Интересно, как ты меня изображаешь.
На следующий день мы сидели в парке, и я читал ей ту главу, которой сейчас уже нет. Редкие комары нет-нет, да и запищат надоедливо. Отмахнется Элька, поправит свою короткую причесочку — подстригла она волосы — и снова сидит, не шелохнется. Я читаю очень торжественно. Мне кажется, Элька молчит оттого, что удивительно ей: вот человек, совсем ее и не знающий, во всем верно разобрался. Но оказалось вовсе не так. Когда я кончил читать, Элька слабенько улыбнулась и сказала:
— А я ведь не такая, Аркаша, совсем не такая. И замуж я тогда не собиралась, а насчет наивности… Не ведаешь ты, друг Аркадий… Кстати, где сейчас Матвей и шеф наш бывший ходят, не знаешь?.. — Наивность — это своего рода оружие…
— На Дальнем Востоке Матвей. Точней — в Приморье, а след шефа где-то в бионике искать надо. Он мне тогда еще говорил, на плоту, что переквалифицируется. А из нашего института он сразу же после той экспедиции ушел.
Больше она о тогдашних своих спутниках ничего не спросила, и я стал ей доказывать, что писатель имеет право домысливать характеры.
— А зачем тебе мой характер домысливать? — спросила она. — Хочешь, я тебе расскажу такое, что и придумывать ничего не нужно будет?
Она рассказала, и я понял, что действительно ничего мне не надо домысливать. Я пришел домой и сразу же, по свежей памяти, записал Элькин рассказ.
— Ты в каком городе родился? Нет, это
Все-таки откуда ты? А я из Бобровска. Во время войны там камня на камне не осталось. Сейчас его восстановили, ты же знаешь, как у нас все быстро восстанавливали. Таких домов понастроили, что шею сломать можно, когда этажи считаешь. Отец мой — строитель, прораб, мы одни из первых въехали в большой дом. Такие дома, с одной стороны, благо, а с другой — беда. Только ты не думай, будто я что-нибудь утверждаю. Просто я так думаю и говорю, что думаю. Ни в какие обобщения, сам понимаешь, я не лезу. Так вот, для взрослых такие дома, по-моему, очень хорошо. Все под рукой: ни о дровах не надо заботиться, ни о воде. Да и сплетен в таких домах меньше. Бывает, люди десятки лет живут на одном этаже, а фамилии соседей не знают. Свой подъезд, свои ступеньки, своя лестничная площадка, своя дверь, а за дверью — свой мирок. Утром человек на работу, вечером — с работы. Кино на дому, театр — тоже на дому.
Ребятишкам куда хужей. Я имею в виду воспитательную, что ли, сторону дела… Мне мать рассказывала — она сама из Златоуста — о какой-то там из Заячьих улиц: жила она на этой Заячьей и дальше своего квартала подружек не имела. Да и в квартале-то самом — деление. Одни с одними дружат, другие — с другими. Вроде как бы на выбор. Эти — друзья, с теми — вражда. Отсюда и влияние улицы. Ведь сам, небось, понимаешь, как стыдливо ни закрывайся ладошкой от проблемы, а проблема как была, так и остается. Иная улица и сильней родителей бывает и сильней школы. Так вот, эти Заячьи улицы с их маленькими мирками были строго разграничены. Валька Шапкин, положим, хулиган, дружки его — ему под стать. А те, что живут на другом конце улицы, обособились, и ни Шапкин, ни Рукавицын в их компанию носа не кажут. Разные у них интересы и отношение к жизни разное. Те дружат, нет, пожалуй, не дружат, а общаются напоказ, эти — от души. Тем диктует свои суровые законы вечная угроза расплаты, а этих объединяет детство. Те — рано взрослеют, причем взрослеют в самом скверном приложении этого слова. А эти и через отрочество проходят и через юность. Не требует жизнь от них преждевременного старения.
В больших домах иначе. Стоит махина, в которой населения на добрый десяток Заячьих хватит, а двор — всего-то половина футбольного поля. И на этом пятачке ютятся и Те и Эти. В общем, мысль, надеюсь, понятна, а то, что дурной пример заразителен, — умные люди давным-давно подметили.
Вот на таком дворе я и приобщилась к самым сокровенным таинствам. Просветительницей моей была Зинка Кудрявцева… Встречал, наверное, таких? Впрочем, что я спрашиваю? Конечно, встречал, потому что на каждом большом дворе есть свои зинки Кудрявцевы. Они знают все обо всех и все о всем. Собираются такие двенадцати-тринадцатилетние старушки и начинают перемывать косточки любому, кто попадается на глаза. Им доподлинно известно, что Мурзины расходятся потому, что Мурзиха спуталась с электриком из восьмого подъезда. Уехал Мурзин в командировку, а ему давно говорили, что жена его левачит, он и решил подловить. Вернулся ночью, открыл своим ключом дверь — они-то, лопухи, хоть бы на цепочку догадались закрыться — смотрит… А Шемякины югославский гарнитур привезли. Шемячиха достала. Во баба! Чего захочет, все достанет. Мартын Михалыч ишачит, ишачит, а она денежки фьють… Чего там ишачит. Наверняка прихапывает. Давно ли Любке пианину купили, после — холодильник, теперь вот обстановку. Здесь, как ни ишачь, денег не хватит. Бабка Настя точно сказала: тянет Мартын Халыч. Бабка жизнь прожила, знает. Ее Вовку не зря посадили. Тоже из торгашей был.