Закон-тайга

Попов Виктор Николаевич

Он был уверен, что жена догадывается о причине происходящего, и ему хотелось решительного объяснения, хотелось жалить ее обидными словами, травить сознанием того, что все, к чему она стремилась эти десять лет, чему отдавала все силы — блеф, кисейный занавес, которым она пыталась отгородить его от жизни, от окружающих, которых она, несомненно, ненавидела и страшилась, как ненавидит и страшится дневного света крот, счастливый своим захороненным, незрячим счастьем.

Но Валентина ни о чем не спрашивала и ничего не говорила. Отчужденное молчание было ее защитным барьером, который не позволял ему удостовериться в ее истинных предположениях и намерениях. Лишь однажды она изменила себе. Случилось это во время болезни Танюшки, когда врач посоветовал достать биомицин. Валентина

передала это мужу. Но он, не осознал еще сути, — лишь потому, что просьба исходила от нее, ответил крикливо:

— У меня не аптекарский магазин. А таскаться по городу я не намерен.

— Врач сказал, что биомицин есть в заводской поликлинике.

— Поликлиника не в моем ведении.

— Мерзавец! — сказала она коротко и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Лишь после ее ухода Виталий Леонтьевич уразумел, о чем шла речь, и долго стоял, беспомощно опершись о стол, — Танюшку он любил. По негласному уговору с женой, они всячески оберегали дочь от грязи, с которой соприкоснулась их семья. Прислушиваясь к глухим шагам Валентины в соседней комнате, Виталий Леонтьевич рисовал самые ужасные картины и, наконец, не выдержав, пошел в заводскую поликлинику. Лекарства там не оказалось. Тогда Виталий Леонтьевич взял дежурную машину и одну за другой объехал все городские аптеки. Когда и в последней ему ответили «нет», он растерялся и всю дорогу ругал фармацевтов, употребляя, к удивлению шофера, очень рискованные выражения. Биомицин стал его навязчивой идеей. Он думал о нем целый день, просил сослуживцев о протекции, а когда оказалось, что никто помочь не может, расстроился окончательно. И самое страшное, что он по-настоящему испытал впервые, — одиночество. Обращаться за сочувствием к людям Виталий Леонтьевич не хотел, ибо был убежден, что посторонние не могут вникнуть в не свое горе. Ведь они и рассказы-то о чужом несчастье выслушивают лишь для того, чтобы иметь возможность рассказать о собственном. Еще никогда не ждал он с таким нетерпением конца работы, никогда не казалось ему такой необходимой встреча с единственным близким человеком.

Вечер был пасмурным. Как прогнувшаяся крыша, висели над городом низкие, замшелые тучи, и было удивительно, что до сих пор не начался снег. Иногда тугими порывами налетал ветер, и тогда становилось слышно, как стонут телеграфные столбы. Заблудившись среди домов, ветер бросался на людей, раздергивал полы пальто, норовил скинуть шляпы. Когда это ему удавалось, он беззлобно хохотал и торопился дальше.

Где-то на кольце трамвай сошел с рельсов, и им пришлось идти пешком. Пожалуй, это получилось к лучшему, потому что свежесть была необходима Виталию Леонтьевичу. Шли они медленно, отворачивая лица от встречного ветра. Виталий Леонтьевич очень волновался. Не находя слов для выражения чувств, часто повторял: «Если бы ты только могла понять».

— Дома у нас творится совершенно невероятное. Дошло до того, что Валентина навеличивает меня «мерзавцем».

— А ты бы хотел быть «душенькой»?

— Зачем ты так… Ты последнее время совсем перестала меня понимать. Может быть, преднамеренно?

— Еще бы. Женщина-вамп.

— Ты еще способна шутить. Если бы ты знала…

— Что я должна знать? Скажи — что должна и чего не знаю? Ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж? Пожалуйста. Когда: сегодня, завтра?… Но для этого тебе прежде надо развестись с Валентиной. Расторгнуть, так сказать, первый брак. Ты готов расторгнуть первый брак?

Она говорила с виду спокойно, хотя ее тянуло кричать и топать ногами. Полтора года были они близки, и за это время она его хорошо поняла. Он решителен на словах. Когда его только слушают, он готов бросить вызов всему миру. До тех пор, пока только слушают. Если же ему предложат сразу и действовать, он стушуется и отгородится от решительных шагов множеством сомнений. Она сказала ему о замужестве. В действительности она была к этому готова или сказала под влиянием момента? Но вот возьми он сейчас и согласись, она не задумается. Потому что их отношения дошли до такого состояния, когда надо определенно решать: или —

или. Правда, Мария Павловна уже давно поняла, что роль, к которой она поначалу себя предназначала, у нее не получилась. Не получится она и у любой другой женщины, которая захочет помочь Виталию Леонтьевичу в его труде. Потому что помочь ему невозможно. Он так часто говорил о своей цели, так красочно представлял последствия своих усилий, что мечты для него стали не мечтами, а свершением. Мысленно он давно уже видел свою автоматическую линию в работе. И ему не хотелось возвращаться к ней, как не хочется перечитывать скучную книгу. Он перегорел в разговорах и творческий процесс стал ему неинтересен. Но сама идея делала Виталия Леонтьевича в глазах собеседника человеком значительным, и поэтому он устно возвращался к ней снова и снова. Как-то Одинцов рассказывал ей об одном писателе. Издал человек хорошую книгу. Похвалили. Ему бы рукава засучить, а он по кабакам пошел. Такие перспективы перед собутыльниками развивал, куда Толстому. А за душой из новой повести была всего одна глава. Он тряс ею в редакциях и кое-где ссужался. Так дальше этой главы и не оказался. Вот и Виталий Леонтьевич — личность одного усилия, одной главы. Но в общем-то, если откинуть это обстоятельство, человек он мягкий, добрый, и она к нему привязалась основательно. Так что если он захочет ударить сплеча…

Он не захотел. Некоторое время ошарашенно молчал, потом, собираясь с мыслями, уточнил:

— Ты это серьезно?

— Более чем.

— Впрочем, что тебе. Это мне — думать да думать.

— Вот и думай.

Она не сдержалась. Вырвала свою руку из-под его и пошла торопливо, нервно отстраняясь от встречных. Виталий Леонтьевич было приостановился, потом крупно зашагал вслед. За перекрестком догнал, крепко взял под руку.

— Что ты буйствуешь. Люди кругом.

— Так ведь тебе думать надо. А в одиночестве думать спокойней.

Мария Павловна уже не злилась. За эти несколько десятков метров она все решила и сейчас, стараясь смотреть на себя и на него глазами постороннего, даже в какой-то мере забавлялась. Она заранее знала, как он будет вести себя, что скажет. Прежде всего, конечно, извинится. Ну вот, точно.

— Слушай, Мария, ты меня прости. Но и пойми.

— Понять — значит простить, — ответила она лаконично.

— Умница ты моя. Только сейчас не надо так. Ты думаешь, что я огласки боюсь или там по службе чего. Это все ерунда. Валентина — тоже ерунда. Мне Танюшку жалко. Ее и так немало расплодилось, безотцовщины…

У нее на языке вертелась фраза: надо было думать раньше, сейчас узелок завязался настолько, что его можно только рассечь. Но фраза эта была незначительной и затертой. Она ее не сказала. Она вообще ничего не сказала, потому что, несмотря на его присутствие, ей уже было одиноко и безразлично. А он, найдя причину, позволяющую отказаться от решительного шага, отчаянно, цеплялся за нее.

— Я ведь совсем забыл. Танюшка-то ведь заболела. Болезнь очень опасна. Нужен биомицин. Я объездил все аптеки, нигде в городе нет биомицина. Если бы ты могла понять, что значит для меня дочь.

Он, отчаянно сжав кулаки, на мгновенье приостановился. Ветер ударил под поля шляпы, сорвал ее, и она, распустив белую подкладку, рванулась вдоль улицы, Виталий Леонтьевич мелкой, неуклюжей рысью засеменил вслед. Когда он вернулся, держа шляпу на отлете, ему показалось, что Мария Павловна только что смеялась, — с лица ее еще не стерлась улыбка.

— Где же мне достать биомицин. У тебя нет таких знакомых?

— Откуда? — она пожала плечами и без перехода — Это было очень смешно, когда ты бежал за шляпой.

Они шли знакомой дорогой. Он заметил, что на каждом перекрестке она поднимала глаза и, чуть шевеля губами, будто стараясь надолго запомнить, читала названья улиц.

— Никак ты в гиды готовишься, — пошутил он.

— Не получилось из меня гида. Слаб человек, ничего уж тут не возразишь…

— Странная ты сегодня.

Она шевельнула бровями и ответила неопределенно:

— Все мы со временем становимся непонятными. Может заметил: чем дольше с человеком живешь, тем больше его не понимаешь…