Закон-тайга

Попов Виктор Николаевич

До конца вечера они сидели на диване в столовой и говорили о чем придется. Обоим было свободно и весело. Однако, когда он Предложил Марии Павловне проводить ее домой, она уклонилась, и ему сразу стало одиноко и скучно.

На следующее утро Виталий Леонтьевич проснулся от ожидания удивительного и хорошего, что сегодня непременно должно случиться. Первой его мыслью была мысль о том, что Мария Павловна тоже уже не спит и, собираясь на работу, думает о нем. Однако, взглянув на часы, которые показывали половину седьмого, он решил, что на работу ей собираться еще рано и она, может, и спит еще. Он почувствовал прилив нежного умиления, какое испытывал всегда, поправляя одеяло на разметавшейся во сне дочери. Обычно Виталий Леонтьевич всячески оттягивал минуту подъема. Проснувшись, он думал о том, что ему предстоит сегодня сделать, с чего начать; лежа прослушивал по радио последние известия и только затем поспешно вскакивал и собирался на работу, крикливо требуя у жены то свежие носки, то сменную сорочку. После отъезда Валентины все продолжалось так же, лишь с той разницей, что теперь Виталий Леонтьевич не требовал жениных услуг, а сам суетливо рылся в шифоньере и сердито бормотал: «Черт знает что, разве в этом хаосе отыщешь!»

Нынче Виталий Леонтьевич лежать не мог. Он был убежден, что с сегодняшнего дня все должно пойти у него по-новому. «Довольно праздности, довольно слыть бесплодным мечтателем, который в лучшем случае может вызвать лишь сочувственную улыбку. Надо делать дело, доказать, что я могу», — думал Виталий Леонтьевич, поспешно одеваясь и направляясь к столу. Он отложил даже умывание, боясь, что оно отвлечет от работы. Его подстегивало воспоминание о Марии Павловне, о том, что их вчерашняя беседа еще не кончена и продолжение ее принесет им обоим много радости. В общем праздничном настроении лишними приходили мысли о жене. Но до приезда ее еще было долго.

Днем Виталий Леонтьевич все время гадал: согласится или нет Мария Павловна пойти с ним в ресторан и как ее пригласить. Сначала он хотел вызвать ее к себе, как будто по делу, и это было самое удобное, но он стеснялся. Не решался и подойти к ней, хотя в этом не было ничего особенного — он в обычное время всегда подходил к конструкторам, копировщицам, добродушно шутил, интересовался делами. До обеда он так ничего и не придумал, а когда, обозленный своим бездействием, вышел в обеденный перерыв из кабинета и увидел Марию Павловну, склонившуюся над столом, обрадовался чрезвычайно.

Еще до того, как Мария Павловна подняла на него глаза, он уже знал, что осталась она в обед из-за него, что она, как и он, очень ждала встречи. Виталий Леонтьевич хотел было спросить об этом прямо, но как-то стушевался и спросил совсем не то:

— Добрый день, труженица. Ну, как вчера добрались?

— Хорошо добралась. Переулок, три остановки трамваем, еще переулок и дома. — Мария Павловна отодвинула журнал (она, оказывается, и не делала вид, что задержалась из-за работы) и сказала совсем буднично:

— Я знала, что вы подойдете.

— Служебный долг, — игриво слукавил Виталий Леонтьевич.

— Разумеется, я только так и толкую вашу заинтересованность. И служебный долг вам подсказывает, что нынешним вечером надо развлечь одинокую сотрудницу.

— Слушайте, вы на самом деле провидец, — оказал Виталий Леонтьевич восхищенно.

— Не то. Я просто привыкла к чуткости руководителей. После смерти мужа они окружили меня поразительным вниманием… Это к вам не относится, — поспешно остановила она его обиженную реплику. — Давайте заранее договоримся: все мои замечания и выводы в отношении сильного, так оказать, пола, к вам не относятся. Толкуйте их безотносительно. Обыкновенные взбрыки избалованной тетки.

— Ну, зачем так. — В ее голосе ему послышались злые нотки, и он понял — откуда они. — Давайте вообще не станем говорить о том, что неприятно.

— Давайте, — сразу согласилась она и оказала почти утвердительно. — Вы остановились на ресторане, конечно? Нет, нет, это не от провидства, конечно… Честно. Ресторан?

Виталий Леонтьевич растерянно кивнул и приоткрыл рот в немом вопросе.

— Не надо удивляться. Это как раз из той области, которую мы условились не трогать. Мужская однотипность.

— Вы против ресторана?

— Можно, конечно, но зачем? У меня сейчас такое состояние, которого я не испытывала много-много лет. И хочется мне, чтобы вернулось детство. Мне хочется бегать босиком и громко, громко кричать: «Доляси!»

— Что, что кричать?

— Доляси. Это — так меня ребята с нашего двора дразнили. Нет, пожалуй, не дразнили — звали. Я училась в музыкальной школе, ну, и сами понимаете, домашние задания, экзерсисы там разные. Окно летом открыто, я играю, а пацаны наши около завалинки соберутся и вопят: до-ля-си, до-ля-си… Вот ко мне и приклеилось. Потом «долясичкой» стала, потом просто «лисичкой». Старые приятели до сих пор зовут: «Лисичка».

— Нехорошо зовут, — поморщился Виталий Леонтьевич. — Помните фильм «Лисички»? Там жена умирающему вместо губ обмоченные в воде пальцы подставляет.

— Страшный эпизод… Кстати, вы мне подали мысль: давайте сходим на кладбище? Не на нынешнее, на старое, в бор.

— Можно в бор и без кладбища.

Виталий Леонтьевич не любил всего того, что так или иначе напоминало о смерти. Один вид могил был ему неприятен и удручал. За всю свою жизнь он ходил на кладбище три раза. Два — в детском возрасте, когда хоронили бабушку и дядю, и последний — совсем недавно. От рака умер секретарь парткома, и Виталия Леонтьевича почему-то назначили в похоронную комиссию.

— Просто бор — не то. В общем — кладбище… — Сказала она это немного капризно, но так убедительно, что Виталий Леонтьевич возразить не решился.

И опять не работалось.

Не потому, что мысли о Марии Павловне уже перестали подогревать. Нет, встречи их, — а теперь они встречались каждый вечер, — по-прежнему его волновали, и дни он проводил как-то механически, по инерции, что ли. Он внимательно выслушивал сотрудников, следил за работой отдела, советы его были дельны и безупречны. А вот дома работать не мог. Просыпался он под впечатлением прошлого и в ожидании грядущего вечера. Он до мельчайших подробностей вспоминал, что говорила Мария Павловна и что говорил он, его волновала их близость, и он переживал ее снова и снова. Ему не хотелось садиться за стол, не хотелось готовить, даже сама мысль о том, что надо оторваться от теплых воспоминаний, взять в руки карандаш, а после этого еще подходить к плите и вдыхать запах горелого масла, доводила его до прострации.

Упав духом, он уже начинал думать не о радости вечернего свидания, а о том, что вся его жизнь, в той своей доле, которая никак не связана с Марией Павловной, пошла и однообразна. Это же, в конце концов, элементарная пошлость, даже, если хотите, несправедливость: ему, мужчине, неплохому, коли на то пошло, конструктору возиться с плитой, ворошить в шифоньере белье, стирать самому себе носки. И все это из-за того, что дражайшая его супруга изволит бесцельно проводить время, отдыхая неизвестно от каких утомлений. Он не хотел вспоминать, что Валентина уехала по его настоянию и вернется, как только он об этом намекнет. Она и в письмах своих была бесконечна на заботу о нем. Ее добрые вопросы и советы в какой-то мере трогали его, будили в нем тепло и справедливость. Тогда он судил себя, и ему хотелось видеть выход из нынешнего положения. Но выхода не виделось, а самого себя долго судить человек не любит, и самосуд его непременно выливается в осуждение причин, которые привели его к неправильным действиям.