Закон трех отрицаний
Шрифт:
– Вот и я себе сочувствую, – уныло проговорил Коротков. – Потому что к боевикам Багаева она бы сама не вышла. Она вышла бы только к Дронову. Бедный я, бедный, и за что мне эти напасти? Ну почему убийцей не может быть слесарь или дворник, которого можно вот так просто пойти и арестовать, а? Ну ладно, пусть врач, или учитель, или инженер какой-нибудь. Так нет же, как Коротков – так непременно гадость какая-нибудь в виде подозреваемого, к которому просто так не подберешься. Вот почему так, Аська?
– Потому что Петровка. Уходи на землю, вон как Коля Селуянов, будешь своих дворников и слесарей пачками задерживать.
– Все, хватит! – прогремел прямо над ними голос Чистякова, внезапно возникшего на пороге комнаты. – Ты, Коротков, обманул мое дружеское доверие, ты клялся мне всем, что у тебя есть святого, что приехал бескорыстно и ничего тебе от моей жены не нужно. Ты нагло обманул меня, ты пытаешься беззастенчиво
– Какое? – с ужасом спросил Юра, надеясь, что это будет что угодно, только не лишение порции поросенка.
– Ты поешь, а потом, когда мы все будем млеть от сытости, возьмешь топор, пойдешь за дом в сарай и наколешь дров для камина.
Ладно, дрова так дрова, главное – поросенка не лишили. А он так изумительно пахнет!
Зоя Петровна Кабалкина, мать Аниты Волковой, не на шутку волновалась за свою младшую дочь Любочку. Что-то девочка стала нервной и замкнутой, и хоть и забегает к родителям ежедневно, как всегда, благо живет на соседней улице, но ее словно бы и нет. Вот телесная оболочка Любы здесь, и личико ее, и волосы, и кофточка, и мобильный телефон на поясе брюк, а ее самой нет. На все вопросы матери отвечает невпопад, а то, бывает, уйдет в ванную, Зоя Петровна ухом к двери прильнет и слышит: плачет. Тихонько так, сдерживаясь, чтобы не напугать родителей и бабку с дедом, давится слезами. Уж с какой только стороны мать к ней не подбиралась, и окольными путями, и прямые вопросы задавала: мол, что случилось, ответ был один:
– Мамуля, у меня все в порядке. Настроение скачет, вот и слезы.
– Да настроение-то откуда? – допытывалась Зоя Петровна. – Тебя кто-то обидел? Или кавалер бросил? Или влюбилась, а он не замечает?
Люба только качала головой и вымученно улыбалась:
– У меня все в порядке, ты за меня не переживай. Настроение… Это пройдет.
Может, и пройдет, рассуждала про себя Зоя Петровна, только нет сил видеть, как ребенок сохнет и бледнеет день ото дня. Если все дело в любовных переживаниях, то еще ничего, а вот если на работе что-то не так или с казенными деньгами проблемы, тогда впору начинать волноваться. Финансовый директор крупной фирмы – это вам не кот начхал, ответственность большая, а следовательно, и спрос большой.
Промучившись несколько дней, Зоя Петровна решила подключить к делу старшую дочь Аниту. Вот уж кто умеет найти с Любочкой общий язык, вот уж кому Люба в рот смотрит! Конечно, если все дело в казенных деньгах, то Люба матери вряд ли скажет, ведь объяснять же придется, а Зоя Петровна в нынешней экономике ничегошеньки не понимает, она уже давно забыла, как была знаменитой артисткой, и не грустит по тем временам. Больше тридцати лет она живет только домом, семьей, любовью, и даже та работа, которой она посвятила все годы до выхода на пенсию, не занимала ее душу, была тягостной необходимостью, которую надо выполнять, чтобы не посадили за тунеядство. Как только статью отменили, Зоя Петровна вскоре написала заявление об уходе, стажа для пенсии ей хватало. Самое главное для нее – дом, ухоженные дети и внуки, обихоженный муж, присмотренные старики-родители. Все это – ее крепость, и служению этой крепости Зоя Петровна готова была с радостью посвятить всю себя. Она даже книг в последние десять лет почти не читала – не было потребности. Раньше приходилось, конечно, читать, особенно то, что модно, чтобы совсем-то уж деревенщиной не выглядеть, все-таки нужно было общаться с родителями ребят, занимающихся у нее в театральном кружке. А как работать перестала, так про чтение и забыла. Забот по хозяйству много, внуки целый день на ней, Любочка их по утрам приводит, перед работой, и после работы забирает, да старики, а вечером и Гриша, любимый муж, из своей конторы, со станции техобслуживания, приходит, частенько гостей приводит, то подчиненных своих, то клиентов, то старых друзей, так что дом должен сверкать и еды чтоб вдоволь.
Понятно, что заботами своими Любочка с матерью вряд ли поделится, а вот Аните расскажет наверняка. Анита у них у всех как палочка-выручалочка, не только Люба, но и Валерик, сын Станислава Оттовича от третьего брака, с ней советуется, с ее мнением считается. Оно и понятно, ведь Анита – старшая, значит, умнее, мудрее своих младших брата и сестры. И вообще, она необыкновенная, не такая, как все. Если уж Любочка со своей проблемой сама справиться не может, то с помощью Аниты обязательно сумеет это сделать.
Дождавшись вечера, когда дочь придет домой, Зоя Петровна позвонила ей. Вот ведь как гены дают о себе знать! Ни Анита, ни Валерик просто не выносят, когда их называют уменьшительными именами. Это у них от Станислава Оттовича, который не признавал никаких «Стасиков» и «Славиков», его можно
А у Валерика, Нина Максимовна рассказывала, другая история была. Ему отец подарил игрушечную железную дорогу, огромную, во всю комнату. Из-за границы привез. Так мальчуган, ему тогда лет восемь было или девять, ровно полчаса с ней поигрался, а потом засел за бумажки и начал какие-то расчеты делать. Прямо тут же, на полу, рядом с рельсами и вагончиками. Оказалось, он подсчитывал, сколько нужно людей, чтобы обслуживать такую дорогу, если бы она была настоящая. Станислав Оттович тогда посмеялся над сыном, а потом заметил, что Валерик ко всему так относится, с чем бы ни столкнулся. Вот они в зоопарк сходили, а на другой день мальчик сидел и подсчитывал, сколько нужно людей и техники, чтобы регулярно вывозить навоз и пищевые отходы. Причем считал с вариациями, например, если бы в зоопарке было пять слонов, десять тигров и десять львов, или один слон, три тигра и два льва, или слонов вообще бы не было, а были бы только тигры, львы и обезьяны. Станислав Оттович хотел, чтобы сын стал художником, с детства учил его понимать живопись и держать карандаш и кисть, и такое увлечение Валерика вызвало в нем бурю гнева. А тому хоть бы что! Сходит в театр – и давай высчитывать, сколько должно быть персонала, помимо артистов, чтобы театр функционировал нормально. Сходит в планетарий – то же самое. На выставку с отцом, в магазин за тетрадями, в жэк за талонами на сахар – куда бы ни попадал Валерик, это давало ему пищу для очередных подсчетов. И неважно, правильными были его расчеты или нет, важно, что ему это было по-настоящему интересно, и именно этим он хотел заниматься, когда вырастет, а вовсе не живописью. Институт он выбрал по своему усмотрению, и Станислав Оттович с ним несколько месяцев не разговаривал. Отец-то, видно, рассчитывал, что сын станет если уж не художником (Валерик уже лет с десяти отказывался брать кисти в руки, как ни настаивал Риттер-старший), то хотя бы искусствоведом, специалистом по изобразительному искусству, ведь Станислав Оттович столько вложил в него, так много с ним занимался! Ан нет, Валерик сделал по-своему и на обиды отца внимания никакого не обращал. «Я, – говорил, – строю свою собственную жизнь, а не папину. Если папу что-то не устраивает в его жизни, то пусть он это поменяет. Но в его жизни, а не в моей. Каждый человек должен быть хозяином своей судьбы. А не чьей-то чужой». Вот какой характер!
И у Аниты такой же. Никому не позволяет на себя влиять и себе диктовать. Оба в отца пошли.
Анита обещала поговорить с сестрой и сообщить матери о результатах. Перезвонила она только на следующий день.
– Мамусик, я, наверное, ничем тебя утешить не смогу.
– Что такое? – перепугалась Зоя Петровна. – Что с Любочкой?
– Не могу сказать точно, она мне ничего не сказала. Ты же просила не ссылаться на тебя, поэтому я просто разговаривала с ней, как обычно, надеялась, что она сама захочет поделиться.
– Не захотела? – горестно вздохнула она.
– Нет. Но я с тобой согласна, с ней что-то происходит. Она взвинченная, вот-вот сорвется.
– Господи, да что ж такое-то! – запричитала Зоя Петровна. – Что могло случиться, как ты думаешь, Анита?
– Не знаю, мамуся, но мне кажется, что Любаша скрывает от нас что-то такое, в чем ей стыдно сознаться. Иначе она бы мне обязательно рассказала.
– Да, тебе она доверяет, – согласилась мать. – И к слову твоему прислушивается. И уважает тебя, поэтому и стыдится, не хочет в твоих глазах себя уронить. Ладно, что ж делать, не хочет говорить – ее право. А у тебя-то как дела?