Законы отцов наших
Шрифт:
— Да, — говорит он, — знаешь, это хорошая колонка. Я пишу ее три раза в год. Поскольку принадлежу к первому поколению, которое приняло дозу нашего собственного лекарства: «Послушайте дети, папа имел в виду вовсе не то, когда он говорил насчет секса, наркотиков и рок-н-ролла».
— И выключи, пожалуйста, магнитофон, когда я разговариваю с тобой.
— Не магнитофон, а CD-плейер.
— CD. Вот так, спасибо, — говорю я.
— Всего-то? О Боже, не убегай так сразу! А почему это ты заинтересовалась Стью?
— Ничего особенного. Так, одна мысль пришла мне в голову, когда я сидела там.
Он наверняка скажет Стью о моем вопросе и, возможно, Хоби. Чего я, собственно, и добивалась.
— Да нет же, в самом деле, — говорит Сет. — Дай ногам отдохнуть. Скажи мне, что я упустил за последние двадцать пять лет. Что-нибудь драматическое?
Зал суда к этому времени совершенно опустел и наполнился тишиной. По коридорам суда ходит здоровенный увалень-уборщик, приветливый поляк с располагающим к себе простым, открытым лицом — он практически не владеет английским языком. В данный момент поляк опоражнивает мусорное ведро, стоящее за кафедрой.
— Не думаю, что моя жизнь протекала драматически, Сет. Все, что угодно, только не это. А как жил ты? Ведь ты теперь богат и знаменит. Какие драмы тебе довелось пережить?
— Я не знаменит. Во всяком случае, не слишком. И очень скоро, возможно, не буду так богат, как ты полагаешь. — Когда Сет произносит это, его глаза тускнеют, а лицо становится серым, словно он внезапно вспоминает о чем-то печальном, затем берет себя в руки и смотрит мне в глаза. — Мы с Люси разошлись, — говорит он потухшим голосом.
— Жаль, — говорю я. А что еще можно сказать?
— Вот так, — отвечает Сет. — Жизнь. Любовь. Большой город. Мы говорили о том, чтобы сойтись снова. Думаю, что сойдемся. Однако на этом пути мы набили много шишек. — Он печально вздыхает.
— Как у нее дела? У Люси? С ней все в порядке?
Он кивает:
— Думаю, да. Она до сих пор выглядит пятнадцатилетней девочкой. Бывает, что и ведет себя соответственно. С моей точки зрения, разумеется. С другой стороны, двадцать пять лет со мной ей тоже нелегко достались, так что ее можно понять. — Сет невесело улыбается. — Так, значит, ты живешь на Университетском бульваре? — продолжает он. — А знаешь, мой отец до сих пор обитает там.
— Твой отец? О Боже, мне трудно даже представить его! Я помню, что двадцать пять лет назад он казался мне пожилым.
— Вот именно. Ну а теперь он совсем древний старец, настоящая рухлядь. И не трудись подыскивать для него более приличное слово. Ему ведь девяносто три. Он рассыпается чуть ли не на глазах, однако все еще пару раз в неделю ходит в свой офис. И в нем еще немало дерьма.
Отношения Сета с отцом всегда были сложные. Старик отличался колючим и упрямым характером. Выжившая жертва холокоста. Уцелел физически, но психика явно надломилась.
— А мать? — спрашиваю я.
— Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.
— О да! — Я стукаю себя по лбу. — Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?
— Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.
Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.
— Она умерла четыре года назад
Сет вздрагивает:
— О Боже! Я помню эти сигареты. «Честерфилд» — верно? Рак, — задумчиво произносит он.
— У меня у самой был рак, — сообщаю я. — Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?
— Ты это серьезно? — ошарашенно переспрашивает он. — Рак? Паршивое дело.
— Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.
— Рак легких?
— Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.
Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.
Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.
— Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? — спрашивает он.
— Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.
— Здесь не должно быть иллюзий. — Он поднял палец. — Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.
Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и — нужно честно сказать — детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.