Законы прикладной эвтаназии

Скоренко Тим

Когда он минует пятую ступеньку, раздаётся выстрел. Камиль Эйткен искупает свою вину.

10

Информация о том, что нелегальные опыты прекращены, обрушивается на Варшавского внезапно. Он занят составлением речи для заседания Совета Европы и штудирует труды знаменитых речеписцев прошлого. Больше всего хочется цитировать Геббельса, потому что его речи гениальны. Но этого делать нельзя. Всегда найдётся дотошный журналюга, который откопает первоисточник. А когда звучит слово «фашизм»,

трудно быть уверенным в каком-либо успехе.

Раздаётся звонок по внутренней, закрытой линии.

– Да, – отвечает Варшавский.

– Добрый вечер, Анатолий Филиппович. Беспокоит вас господин Якобсен…

Варшавский немеет. Президент Европы лично звонит кому-то?

– Да, господин Варшавский, именно так. Вы удивлены, что звонит не господин Эйткен? Не удивляйтесь. Господин Эйткен нарушил некоторые негласные правила и вынужден был срочно уйти в отставку. Я же звоню вам с одной-единственной целью…

– Добрый вечер, господин Президент, – совершенно не к месту вставляет Варшавский, сообразив, что не поздоровался.

– Можно опустить приветствие, Анатолий Филиппович. Я сам не дал вам произнести его вовремя. Но вернусь к цели моего звонка. Дело в том, что лаборатория, о которой даже мы с вами не можем пока говорить вслух, временно приостанавливает свою работу.

– Почему?

– Потому что начало этой работы было личной инициативой господина Эйткена. Инициативой, которой я от него не ждал. Мы не можем рисковать. Поэтому ваши учёные на всю следующую неделю отправляются в вынужденный отпуск. А двадцатого числа мы даём лаборатории новый старт.

– Двадцать первого.

– Ах да. Ведь заседание – в субботу, конечно. Значит, с понедельника.

– Что мне делать?

– Вам – ничего, господин Варшавский. Просто ждать. Ждать субботы, затем победить в голосовании, затем – продолжать работу.

– Я понял.

– Тогда до свидания, господин Варшавский.

Разъединение происходит ещё до того, как Анатолий Филиппович успевает попрощаться.

Когда Варшавский стоял перед прозрачной стеной и видел содрогающееся в конвульсиях тело подопытного, он понял нечто важное. Он понял, куда клонил Якобсен, принимая идею опытов на людях и отклоняя идею эвтаназии. Варшавский осознал, что эти понятия – или взаимоисключающие, или являются одним и тем же.

По сути, поступление человека в лабораторию – это уже эвтаназия. Долгая, но, в принципе, безболезненная. Просто эта эвтаназия служит на пользу другим. С другой стороны, если больного излечивают, он уже не нуждается в услуге по прекращению страданий.

Как я мог быть так глуп? Как я не понимал этого? Как я не понимал, что даже упоминание эвтаназии в Совете сразу же восстановит против меня львиную долю представителей?

Варшавский снял вопрос об эвтаназии с повестки дня на обсуждении в Совете Верхней Москвы и ближнего космоса – и легко пропустил через депутатов закон об опытах. Не без сопротивления, но и без больших проблем.

Якобсена нужно слушать. Нельзя пропускать мимо ушей его слова и советы.

Выходит,

Эйткен намеренно ставил законопроект под угрозу.

Но, поставив под угрозу проект, он позволил ускорить процесс. Первые шаги уже сделаны. Осталось так мало, так мало. Самое страшное – проиграть за считаные секунды до финиша.

Нет, я не проиграю, говорит себе Варшавский.

11

18 декабря 2618 года, в пятницу, Анатолий Филиппович вызывает Майю.

– Привет.

– Привет!

– Как дела?

– Мои в полном порядке! Сегодня планируем в первый раз запустить машину. Скорее всего, заискрит и взорвётся, но вдруг сработает!

– А что переносить будете?

– Сначала отдельный цельный предмет. Например, металлический брусок. Потом – совокупность объектов, например, маленький портативный компьютер. Дальше дело сегодня не зайдёт в любом случае. Но потом на очереди – мышь!

– Мышь-то не жалко? – спрашивает, смеясь, Варшавский и осекается. Завтра он собирается начать новую эру экспериментов на живых людях, а дочери задаёт вопрос, не жалко ли мышь.

И Майя хорошо чувствует его замешательство.

– Ну, мышь – это же мышь. Лучше скажи, ты готов к своему бою?

– Не знаю. Я пойму это, только когда выйду на арену.

– Удачи, гладиатор! – смеётся Майя.

Моритури те салютант, думает Варшавский. Перед его глазами ковыляют на смерть больные вринклом. Они готовы отдать свою жизнь ради жизни других. Он, Варшавский, в белых одеждах цезаря.

– Вам тоже, – отвечает Анатолий Филиппович.

– Ну, у нас рано или поздно всё получится. А у тебя – час «ч»!

– Это точно. Ладно, дел ещё много. Пока!

– Пока, па!

Майя откидывается на спинку кресла. Ей очень хорошо сейчас. Сегодня страшно интересный день. Пожалуй, самый интересный в её жизни. Наверное, завтра так же будет чувствовать себя отец.

Она проснулась очень рано, около шести утра, влила в себя чашку кофе и тут же погрязла в недрах сети. Доисторическая Новая Зеландия, тихая, спокойная, аккуратная – или всё-таки Япония периода цивилизации, опасная, но безумно интересная? В результате к девяти Майя примерно набросала две концепции путешествия. Разум говорил: для первой проверки – Новая Зеландия. А сердце звало в Японию. Или хотя бы на японские территории, например, в Маньчжурию, под власть японцев, где в 1920-е годы равно говорили на китайском, русском и японском языках.

В лабораторию она примчалась первой – ещё до Гречкина. Сейчас лаборатория уже бурлит. Гречкин, Певзнер и Ник корпят над машиной времени, Карл что-то рассматривает на чертежах. Дело Майи очень простое: наблюдать.

Она подходит к клети с мышами. До них дело сегодня и в самом деле не дойдёт. Она бросает мышам кусочек сыра. Те начинают комично драться, отбирая друг у друга лакомство. Смешно.

– Ну что, пробничек? – спрашивает Певзнер.

– Договорились же в двенадцать, – морщит лоб Гречкин.