Зал поющих кариатид
Шрифт:
– Наоборот, – крикнул от костра веселый молодой голос, – сегодня в ментли, а завтра в «Бентли»!
– Бывает и так, – дружелюбно согласился идеолог. – Ну и что? Да, так устроена жизнь. Видеть все это и выстоять – это, если хотите, и есть наш православный джихад. В подлинном, духовном смысле этого слова...
Он откашлялся, словно застеснявшись таких высоких и пафосных слов, и продолжал уже самым обычным бытовым тоном:
– В общем, надо помнить главное, ребята. В современном мире есть мощные силы, которые стремятся использовать нашу естественную человеческую иррациональность в своих целях. И часто им это удается. Именно так, я уверен, и произошло в случае Симонюк Екатерины.
«Во как выгнул, – с уважением подумала Лена, – просто какая-то лента Мебиуса. Мне б такое даже в голову не пришло. Умный».
Почему-то лекция оказала контрпродуктивное действие на сидевшего рядом с Леной мужика с силиконовыми грудями: в нем разгорелось то самое пламя, которое, по идее, должно было угаснуть. Допив неизвестную жидкость из фляжки, он стал бормотать, постепенно повышая голос:
– Придумали, блять... Один с документами работал, другой с цифрами, третий тоже с чем-то таким будет работать. И у всех, блять, крепкое рукопожатие. А мы как сосали хуй под землей, так и будем...
– А у вас что, уже клиенты есть? – спросила Лена.
Мужик поднял на нее глаза.
– Есть клиенты, – ответил он. – А у тебя нет?
Лена ничего не сказала.
– Ты сама откуда? – спросил мужик.
– Из малахитового зала, – сказала Лена с гордостью.
– Чего там делаешь?
– Мы там поем. В окрашенном виде.
– В малахитовом зале, – забормотал мужик, который, похоже, был уже невменяем, – вся Россия наш зал... Они будут шампанское пить, а мы им петь в окрашенном виде. И не просто петь, мы еще будем бороться за право им петь. Конкурировать друг с другом... Архитекторы, блять. А с чего начиналось, а? Социальной справедливости мало было. Политбюро, блять, дачу себе большую построило...
Идеолог, напряженно вслушивавшийся в голос народа, попробовал оседлать волну.
– Вот-вот! – сказал он, подняв палец. – А сейчас, блять, свободы им мало. Ведь все то же самое происходит, с точностью до микрона. Разводят по той же программе. И кинуть хотят по той же схеме.
– Уйди, га-ад, – заныл мужик. – Уйди, гни-и-ида...
Идеолог обиделся.
– Может, – сказал он, – тогда вы сами продолжите? А то мы с вами вроде как вдвоем выступаем.
Но мужик уже потерял интерес к внешней реальности – он начал безудержно икать, и его на всякий случай уволокли подальше от костра.
После лекции Лена хотела подойти к идеологу, но костер, возле которого он стоял, окружило слишком много народу. На лице идеолога играли древние красные тени, и от этого его ответы казались особенно вескими.
– Ребят, ну подумайте сами, кому тут нужен этот Каспаров? Это как если бы мы заслали в Нью-Йорк якута в майке с надписью «Brooklyn, wake up!»
– Он же чемпион мира, – неуверенно сказал кто-то из темноты.
– А что такое шахматный чемпион? – обернулся на голос идеолог. – Это ведь не узник совести или там социальный мыслитель. Это примерно как человек с очень большим членом. Который, кстати, уже много лет как не стоит, если турнирные таблицы посмотреть. Может, Лимонову это дело по старой памяти и интересно, а нам-то че? Не, ребят, эпоха политических пигмеев, работающих на пиндостан, прошла навсегда. Усе. Пускай, если хотят, споют на прощанье...
Лена поняла, что слова про очень большой член, вызвавшие у собрания всплеск энтузиазма, были не домашней заготовкой, а естественно пришедшей в голову ассоциацией: договаривая и прощаясь, идеолог на ходу переодевался в нечто весьма странное. Вместо гимнастерки он натянул узкий резиновый балахон без рукавов, кончающийся капюшоном с пипочкой. В капюшоне было прорезано маленькое отверстие для лица, а сам балахон был расцвечен под триколор.
Идеолога уже ждал черный «Лексус». Пропихнувшись в его заднюю часть неизящным, но полным энергии рывком всего тела, он выкрикнул в окно последнее «пока!» и уехал куда-то в ночь, роняя из окна длинные искры с сигареты, вставленной ему в рот шофером.
– Его в министерство взяли, – пояснила Варя. – Нашли койко-место. А всю остальную шоблу сливают. Они теперь к прощальной акции готовятся, молодежный протест «Нет духовному СПИДу». Пятьдесят тысяч гандонов на Ленинском проспекте.
Потом Варя рассказала на ухо, что Катя Симонюк погибла совсем не так, как говорило начальство. Вроде бы на самом деле она никого не собиралась взрывать, а просто нахамила важным хачам, игравшим в синей бильярдной.
– Взяла и выдала им из-под стола открытым текстом – мол, понаехало тут всякого зверья. Езжайте, говорит, к себе в аул, пускай вам там белая ослица минет делает. Ну те и повелись – кому такое приятно, за свои бабки, да еще на кокаине. Ткнули кием, попали в глаз. Случайно получилось, убивать ее никто не хотел. А про пластит и шахаду пиарщики придумали. У нас их до хрена в штате, а работы нет – проект-то секретный. Вот они и стараются. Но лекция все равно интересная была, правда?
Посетители вошли в зал поющих кариатид в самом конце последней поляны, когда Лена с подругами устало домуркивали тему из «Лебединого озера».
Их было четверо – низкий толстяк в махровом халате, два охранника в дорогих двубортных костюмах и дядя Петя в маечке с надписью:
D&G
discourse and glamour
По тому, как униженно дядя Петя суетился вокруг толстяка, Лена поняла, что это кто-то очень важный. И только потом поняла, кто именно.
Это было невероятно.
Внизу стоял Михаил Ботвиник. Точь-в-точь как на фотографии, с которой она беседовала в микроавтобусе – с тем же румянцем во все лицо и таким же пробором в жидковатых черных волосах.
Лена чуть не упала с тумбы. Выходило, Кима сказала правду. Конечно, теоретически Ботвиник мог зайти сюда и сам по себе – но Лена знала, что теперь ее не убедит в этом никакая сила.
Ботвиник задрал подбородок вверх характерным движением, которое она уже видела как-то по телевизору.
– Что они поют? – спросил он.
– Чайковский, – ответил дядя Петя. – Ужасно красивая музыка, мы ее долго выбирали. Словно про какую-то удивительную древнюю тайну, да?
– Ага, – сказал Ботвиник. – Знаешь, про какую? Он с собственным кучером жил, Чайковский. Кучер мужем был, а Чайковский женой. Он этого кучера даже в Италию с собой возил. Вот и вся древняя тайна, шестьсот восемнадцать, сундуки мои сундуки.
– Думаете, об этом и музыка? – испуганно спросил дядя Петя.
– Конечно, – ответил Ботвиник. – Бытие определяет сознание. «Та-ти-та-ти та-та...» Это у него так в груди замирало, когда ему кучер засовывал...